Зато, когда немец привел второго битюга, первый уже и смотреть не хотел на воду. Он пугливо отворачивался от ведра и, пятясь задом, тащил за собой Саньку.
Второго мы напоили таким же способом и доложили подводчику:
— Готово, пан! Не хочет больше.
— Гут, гут, — похвалил нас немец, и мы, довольные, побежали прочь от колодца. Как же, станем мы их лошадей поить. Поищите дураков!
17. ПУЛЕМЕТ ПОД КРЕСТОМ
Мы с Глыжкой еще лежим на печи, дожидаемся завтрака, а бабушка подоила уже корову, гремит подойником, цедит в горлачи молоко. В печи медленно разгораются дрова. Они шипят на разные лады и громко стреляют. Бабушка проклинает их страшными проклятьями и никак не может взять в толк, отчего это у богатого полная печь дров и все горят, а у бедного одно полено, да и то чадит. В это время скрипнула дверь, затопали у порога сапоги. Я выглянул из-за трубы — Афонька, а с ним мордастый немец в каске. На каске две буквы — SS.
— Собирайся, — прогнусавил Афонька, обращаясь к бабушке.
Бабушка в слезы:
— А куда ж это, мой ты голубок? А я ж стара совсем, и у меня вона печь топится, кинуть нельзя…
— Не скули, ведьма! — рявкнул Афонька и уже ко мне: — А ты чего сидишь, щенок?
Я слез с печи и стал одеваться, прикидывая, что бы это могло означать.
— А ты чего разлеглась? — шагнул Афонька к маме.
— Больная она, совсем больная, — обратилась почему-то бабушка не к полицейскому, а к эсэсовцу, каменной глыбой застывшему у порога.
— Гут, — кивнул каской немец, и Афонька оставил маму в покое. Он взял из миски кислый огурец и в ожидании, пока мы соберемся, начал хрустеть им, как лошадь. Видно, с утра где-то нахлестался, а закусить не закусил.
Улица уже гомонит встревоженными женскими голосами. Немцы и с других дворов выгоняют людей.
— Шнель, шнель! — толкает фашист в спину деда Мирона.
— Да не дразни ты их, нехристей, — просит его и бабка Гапа.
С нами рядом ковыляет дядя Захар.
— Вот и дожили, — бубнит он себе под нос. — Сперва кур да свиней, а потом и нас. А на что мы, собственно говоря, рассчитывали, голуби мои?
— Куда это они нас, дядь? — спросил я.
— На кудыкину гору, — горько усмехнулся он и запрыгал проворнее. — А мой ты голубок, мне б твои ноги, я бы давно…
Что давно, он не договорил. В дальнем конце улицы грянул выстрел. Он прокатился эхом по деревне, встревожил собак во дворах, ворон на школьных тополях.
Приметив, что я держусь ближе к заборам и часто оглядываюсь на мордастого немца, который плетется за нами немного поодаль, дед Николай дернул меня за ворот.
— Ты гляди, — буркнул он в свои седые усы, — не то покажут тебе, почем фунт лиха.
Да и так бежать уже поздно. Нас пригнали к новой школе. А тут уже почти вся деревня: женщины, старики, дети, мужчины. В глазах у людей тревога: что задумали эти немцы?
Верзила-эсэсовец, пригнавший нашу улицу, подошел к офицеру, который курил возле черной легковой машины сигаретки, и что-то пролаял, приложив руку к каске.
Офицер небрежно махнул перчаткой в сторону школы, и нас присоединили к толпе.
Моя голова, как на шарнирах, крутится во все стороны. Все хочется увидеть, все услышать. Как сквозь туман, доносятся голоса.
— Всех же не станут стрелять, — успокаивает себя хриплый бас.
— В зубы тебе посмотрят, — зло отвечает другой.
— Может, бумагу какую прочитают и отпустят, — с надеждой говорит третий.
И тот же злой откликается:
— Может — надвое ворожит…
— Мам, а почему мы не идем к бабушке? — уже в который раз повторяет малыш лет трех.
— Пойдем, пойдем, — обещает мать.
— Говорят, и фельдшера взяли: кого-то там прятал…
— Цыц, ты! Не мели…
— Сидели б тихо — не знали б лиха…
— Мам, хлеба, — хнычет тот самый малыш.
Пригнали еще людей. С Хутора. Меня как-то оттеснили в сторону. Дед Николай и бабушка потерялись, зато нашелся Санька. Он обрадованно спросил:
— И ты здесь? — и, не давая мне раскрыть рта, зашептал в самое ухо: — Ополченцев схватили… И фельдшера. Он оружие прятал. Красноармейца, которого он лечил, — тоже. Максима Здора пытали.
Работая локтями и головой среди тесно спрессованных полушубков и свиток, где пригибаясь, где боком, мы стали пробиваться вперед.
— Угомонитесь, гайдамаки! — прошипела какая-то тетя.
А мужик с Хутора так двинул Саньке по затылку, что шапка налезла ему на глаза. Но мы все-таки пробрались, куда хотели. Теперь нам все видно.
Офицер уже стоит на крыльце школы и все смалит свои сигаретки. Лицо длинное, вроде огурца. Высокий картуз седлом делает лицо его еще более вытянутым.
За офицером переминается с ноги на ногу какой-то мужчина в сером драповом пальто с меховым воротником. Когда офицер удостаивает его взглядом, мужчина почему-то улыбается, обнажая щербатые зубы.
— Еще смеется, подлюга, — замечает Санька, сверля щербатого глазами из-под съехавшей на лоб отцовской шапки.
И вдруг щелчком черных кожаных пальцев офицер выбросил окурок. Он упал Саньке под ноги и задымился посреди лужи, затянутой за ночь тонким ледком.
Речь офицера была краткой. Он, как раздразненный гусак, что-то кричал, обращаясь к толпе, и его высокое «ге-ге-ге» катилось над всей площадью. Затем вышел вперед щербатый.
— Пан офицер говорит, — засипел он простуженным голосом, — что немецкие власти высоко ценят и уважают тех, кто поддерживает спокойствие и порядок, кто выполняет…
Тут он запнулся, проглотил, будто горячую картофелину, какое-то непонятное слово и долго хватал ртом воздух. Наконец ему удалось поймать редкими зубами конец очередной фразы, и снова на головы людям полетели тяжелые, как кирпичи, слова:
— …их распоряжения и приказы…
— …сурово наказывают тех, кто…
И под конец на толпу обрушился самый тяжелый камень:
— …будут расстреляны.
Мне показалось, что мы с Санькой здесь совсем одни: вся деревня затаила дыхание. А щербатый достал бумажку и начал выкрикивать фамилии. Под сердцем прошелся холодок: может, и мы туда с Санькой попали?
— А боже милостивый, — не сдержался кто-то из женщин.
— Мам, хлеба, — снова завел свое малыш.
— Тихо, деточка, тихо. Вон воробейка скачет…
— А на кого ж ты меня покида-а-ешь? — резанул по сердцу пронзительный женский голос.
И тотчас — гул в толпе:
