— Ты не плачь. Я схожу только в одно место и вернусь. Скажи бабушке, чтоб корову домой пригнала…
Растрепал напоследок непослушный братишкин чуб, как, уходя на войну, сделал это отец, и подался на огороды. Что творится на душе, и сказать тошно: жаль бросать старую с малым и оставаться мне никак нельзя. Санька в беде.
До того места, где мы встретились накануне с партизаном, я добрался без приключений. Сразу нашел и тот куст, и ту кочку, но самого партизана нет. Кричу, свищу — не отзывается. Обыскал все вокруг в надежде, что он, может, уснул, — ни души. Только на сухом бугорке под развесистой вербой нашел охапку примятого сена да рядом с ним обсосанный окурок из старой, пожелтевшей газеты. Ушел. Не дождался. Обманул.
В отчаянье я заплакал.
Это были горькие слезы обиды. На людях я глотал их, чтобы не показаться слабым. Глотал, когда умерла мать, когда первый раз избил меня Неумыка. Потом немного пообвык, зачерствела душа, окаменело сердце. Когда обижают чужие, это не так больно. А тут свой. Не поверил. Бросил в то время, когда особенно нужна его помощь, когда мы очутились в беде.
А что, если попробовать догнать? Он пошел, верно, в сторону леса, нельзя только терять ни минуты. Мне почудилось, что я даже его увидел. Какой-то человек показался на далеком пригорке и исчез в лощине за стогами сена.
Кочки, покрытые мягким зеленым мхом и осокой, ходят ходуном под ногами, оседают в рыжую топь. С потревоженного торфяного дна вокруг них вырываются шипучие пузырьки. Болото широкое, добрый километр. Когда-то, до войны, в густой буйной осоке здесь водилась пропасть разных птиц. Не раз мы приходили сюда по весне собирать яйца диких уток. Так что пробираться по зыбкой, покрытой сверху травяным кожухом трясине мне не в новинку. Время от времени, правда, ноги соскальзывают с кочки и до колен проваливаются в грязь. Там, исподнизу, земля твердая и холодная, как лед.
Кое-как я выбрался на сухую гриву, ополоснулся слегка в травянистой колдобине, повеселел. По дороге возник новый план: не догоню того парня — пойду в лес сам. Одна только помеха — река. Да, может, как-нибудь переправлюсь. Найду бревно и переплыву.
Как и что будет в лесу, пока трудно себе представить. Но в мальчишечьем сердце всегда найдется местечко для надежды. Конечно, я встречу партизан. И вот уже встают перед глазами грозные и радостные события самого близкого будущего. Мы идем неслышно, как тени. Я — впереди, показываю дорогу, за мной — командир отряда, за командиром — лихие хлопцы с автоматами, винтовками и гранатами. Ночь, спят Неумыка, Афонька и вся их свора, спит толстошеий Санькин фашист, лишь похаживают под окнами часовые. Они и не догадываются, что ждет их через несколько минут.
И вот я подаю сигнал взмахом руки. Партизаны по приказу командира рассыпаются по улице, бегут вдоль заборов. И вдруг — тра-та-та-та! Это застрочил наш пулемет. Я лежу рядом с пулеметчиком и подаю ленту с патронами.
— Ти-у-у, ти-у-у, — поют пули. Пулемет умолк.
— Дядь, что с вами, вы убиты? — подскакиваю я.
— Нет, — отвечает партизанский пулеметчик словами песни, — я убит не убит, тяжко ранен я.
А немцы все ближе и ближе. Они думают, что их взяла, весело гергечут, а не знают того, что за пулеметом — я.
— Тра-та-та-та! Ну, что? Не нравится, гады ползучие?!
А вот я мчусь на добром боевом коне. Откуда взялся конь, пока неизвестно. Да это не так уж и важно. Горят хаты полицейских, а все остальные огонь обходит стороной.
Люди радостно встречают избавителей.
— Глянь-ка ты! — удивляется кто-то. — Да это же Сырцов Иван.
— Какой Сырцов?
— Да Кириллов старший хлопец!
— Вот и возьми его за рубль двадцать. Еще вчера корову пас, а сегодня на тебе — командир. Уж не главный ли он у них?
— Это он за Саньку так мстит.
И вдруг вражеская пуля пробивает навылет мое храброе сердце. Надо мной склонились партизаны и односельчане. Я мертв, но хорошо слышу, как они говорят:
— Геройский был человек, давал немцам прикурить…
Правда, умираю я не совсем и скоро прихожу в себя.
Под такие приятные грезы легко шагается. Далеко позади осталась родная деревня. Она скрылась за кудрявым пологом деревьев, и лишь школа стоит на горе, как на ладони, смотрит мне вслед пустыми глазницами окон.
До леса осталась треть пути. Издали он казался синим, со щербинами, забором, а сейчас уже можно разглядеть медные могучие стволы сосен. Особенно тех, что стоят на самом песчаном берегу.
Там, за рекой, уже другая земля, там, в густом бору, живут мои надежды. Мне хочется увидеть людей, которым я несу свои обиды, но как ни вглядываюсь, пока ничего не видно. Не ходят меж сосен партизаны, не смотрит их разведчик на меня в бинокль.
На берегу старицы, вдоль которой идет затравянелая дорога на Старую Рудню, я подвернул штаны и стал искать брод. Вода уже холодная, под ногами расползается липкий ил. Возьмешь немного в сторону и вовсе увязнешь по пояс. Но переправа прошла удачно. Намокла только одна штанина. Я вышел на другой берег, довольный собой. Одним водным рубежом меньше. Остался еще один, но самый главный.
— Хальт! — огрел меня будто кнутом по спине немецкий окрик.
Их было двое. Они стояли на дороге, на том самом месте, где я входил в воду. На груди автоматы, в руках держат велосипеды. Догнать они меня не догонят: пока переберутся через старицу, мой и след простынет. Но догонит пуля, тем более что мне нужно будет еще взбежать на крутой берег. Для пули река не помеха.
И я думаю: «Ну что они мне сделают? Мальчишка… Скажу, что пришел лозы нарезать. На корзину».
33. НОЧНОЙ ПОБЕГ
Немцы не стали допытываться, чего я слоняюсь по лугу. Они велели мне идти по дороге, а сами сели на велосипеды и, едва перебирая ногами, поехали следом.
Мне пришлось бежать трусцой. Один из них все время толкает меня колесом, стараясь попасть на босые пятки, и командует:
— Шнелль, шнелль!
Какое там шнелль, если и так уже дышать нечем. Сбегая с пригорка, я неловко ступил в глубокий, заросший травой колесный след и распластался на дороге. Это рассмешило фашистов.
Километрах в двух от Старой Рудни, вблизи крутой песчаной горы, меня остановили. Хотелось упасть на землю и хоть малость отдышаться, но мне велели подыматься на гору. Следом карабкаются немцы, волокут свои велосипеды.
На склоне горы тьма народу — роют окопы. Здесь распоряжается пожилой, в каком-то рыжем обмундировании солдат. Винтовка за спиной, а в руках блестящий железный метр. Он критически оглядывает меня и подводит к куче лопат.
— Лопата. Лопата. Арбайтен. Ферштеен зи? — пытается он объяснить и ведет меня к огромной яме. А те двое расселись на траве, и больше им до меня дела нет.
«Ворона ты, ворона, а не партизан! — кляну я самого себя. — Это же надо так влипнуть!»
Нас в яме четверо. На дне седенький сухощавый старикан и плотная рыжая деваха. Они берут глину лопатами и бросают ее на выступ, похожий на припечек, с которого залезают на печь.
С припечка ее тоже лопатой подает наверх хлопец года на три постарше меня. Мы сразу познакомились: хлопца зовут Максимом.
