Она потянулась за пальто, набросила его на плечи. Эллиот не знал, что сказать. Он гадал, кто эти «такие люди» и как получилось, что он оказался одним из них.
Она сейчас уйдет.
— Погодите. Погодите секунду. Может быть, я смогу… Может быть,
— Смогу что?
— Я и сам хочу кое-что узнать. О ее картинах. Если вы знали ее, возможно…
Керстин снова села.
— Что именно?
Он наклонился к ней через стол.
— Я хочу узнать о Крыме. О Севастополе. Хочу узнать о картинах, которых не хватает. Зоя явно прятала их где-то. Она когда-нибудь говорила вам о них?
Тень набежала на лицо Керстин, тень, которая внезапно растворилась в подчеркнутой непроницаемости.
— Зачем вам это? Вы ведь больше не торгуете.
Она
— Мне любопытно. Я хочу понять.
— Вы хотите понять Зою, но вы не любите ее.
— Я люблю художницу.
— Но не женщину.
Ни с того ни с сего она разозлилась: химическая реакция, кровь закипела в жилах.
— Послушайте, может быть, она была добра к вам. Прекрасно. Но не стоит обманывать себя. Мы говорим не о святой. Зоя Корвин-Круковская пережила всех. Она использовала людей и выбрасывала их. Прочтите ее письма. Она шла по головам.
— По головам? О чем вы говорите?
— Вам следовало бы знать. Возьмем Карла Чильбума. — Казалось, его устами говорит кто-то другой. — Он спас ей жизнь. Дал ей крышу над головой. Финансировал ее карьеру. И как она отплатила ему? Сбежала в Париж. И это только начало.
Слова Хильдур Баклин. Но и его тоже. Горячность обманутых.
— У нее были на то причины.
— Конечно. Полагаю, она считала, что в Париже будет веселее.
Керстин вскочила и принялась застегивать пальто. Если она и злилась, то злость была ледяной.
— Вы понимаете Карла не больше, чем Зою.
Эллиот развел руками.
— Так скажите мне, в чем я не прав.
Она качнула головой.
— Какое значение это имеет теперь? Карл, Париж. Ведь все это быльем поросло, нет?
Эллиот жалел, что позволил себе вспылить. Сказался долгий день и ночи без сна. Он должен был извиниться, но почему-то не мог.
Керстин достала из кармана ручку и начала что-то писать на салфетке.
— Я вам вот что скажу, — произнесла она. — Вы поможете мне, а я помогу вам. Позвоните, когда решите, что нашли что-то. Тогда я расскажу вам, что знаю.
Она подтолкнула к нему салфетку.
Потемкинская деревня
ИЗВЕСТИЯ
ВРЕМЕННОГО РЕВОЛЮЦИОННОГО КОМИТЕТА МАТРОСОВ, КРАСНОАРМЕЙЦЕВ И РАБОЧИХ г. КРОНШТАДТА
8 МАРТА 1921 Г.
Совершая Октябрьскую революцию, рабочий класс надеялся достичь своего раскрепощения. В результате же создалось еще большее порабощение личности человека.
Власть полицейско-жандармского монархизма перешла в руки захватчиков-коммунистов, которые трудящимся вместо свободы принесли ежеминутный страх попасть в застенок чрезвычайки, во много раз своими ужасами превзошедшей жандармское управление царского режима.
Штыки, пули и грубый окрик опричников из Чека — вот что после многочисленной борьбы и страданий приобрел труженик Советской России. Славный герб трудового государства — серп и молот — коммунистическая власть на деле подменила штыком и решеткой ради сохранения спокойной, беспечальной жизни новой бюрократии, коммунистических комиссаров и чиновников.
Но что гнуснее и преступнее всего, так это созданная коммунистами нравственная кабала: они положили руку и на внутренний мир трудящихся, принуждая их думать только по-своему.
Рабочих при помощи казенных профессиональных союзов прикрепили к станкам, сделав труд не радостью, а новым рабством. На протесты крестьян, выражающиеся в стихийных восстаниях, и рабочих, вынужденных самой обстановкой жизни к забастовкам, они отвечают массовыми расстрелами и кровожадностью, которой им не занимать стать от царских генералов.
Трудовая Россия, первая поднявшая красное знамя освобождения труда, сплошь залита кровью замученных во славу господства коммунистов.
18
Карл Чильбум не поверил рассказу Линдхагена, как и остальные делегаты. Его ударили по голове, вот и все. Украли ботинки, бросили в канаву, вот ему и привиделось что-то. В его словах не было ни малейшего смысла.
Он пропал на четвертый день их пребывания в столице, в день, когда Лев Троцкий должен был обратиться с посланием к Конгрессу, и появился в столовой «Континенталя» только к обеду, с разбитой губой и в окровавленной рубашке. Цет Хёглунд, глава шведской делегации, хотел вызвать милицию, но Линдхаген упросил его не делать этого. Что лишь укрепило Чильбума в подозрениях относительно правдивости всей истории: в лучшем случае пример разыгравшегося воображения юноши, в худшем — результат некоего реакционного «прозрения».
Линдхаген был самым молодым членом группы и единственным, кто более или менее знал русский. Усаженный в кресло, с бокалом бренди в руке, он рассказал им, что произошло.
Окна его номера смотрели на черный ход кухни, который вел в узкий дворик, ограниченный высокими стенами и железными воротами. В то утро Линдхаген встал на рассвете и брился, когда увидел в окно женщин, которые собирали очистки и прочие отходы, наваливали их на тележку и прикрывали брезентом. Они были уже за воротами, но тут откуда ни возьмись появились двое детей в грязных лохмотьях — мальчик и девочка, они запрыгнули на тележку, жадно хватая отбросы и как можно быстрее запихивая в мешки. Линдхаген отложил бритву и высунулся в окно, взволнованный видом оборванцев,
