Надя подарила ему ребенка — невольно, неохотно, быть может, но она это сделала. И какое-то время ему казалось, что он все начал сначала. Он грелся в лучах семейной ответственности, встал на ноги, поверил в себя. Как жаль, что это закончилось. Как жаль, что Зоя все испортила.
Он тогда приторговывал ее картинами, показывал их избранным коллекционерам. Словно приобретал на нее какое-то право, когда рассказывал о чужих влияниях в ее работах, об их очаровании. Теперь он видел, что это был лишь акт мазохизма, тщетная попытка овладеть тем, чего он не понимал. Посредник — всего лишь посредник, мост между художницей и ее зрителями — мост, на каждом конце которого собирают дань. Он вовсе не был посвященным.
Он смотрел на Зоино золото и знал, что Надя по-прежнему хочет развестись.
Однажды он нашел Терезу на полу кухни, охрипшую от рыданий. Надя вырубилась за кухонным столом, перед ней стояла бутылка водки. Половина шестого, в шесть придут друзья. Он был в ярости.
Успокоив Терезу, он отволок Надю наверх и бросил на кровать. Бутылку он тоже прихватил и поставил на столик у кровати, рядом с бокалом из уотерфордского хрусталя, подарком на свадьбу. Этот миг бессердечия стал началом конца.
В Лондоне все шло наперекосяк. Его подруги были с Надей куда холоднее, чем того требовала традиционная английская сдержанность. Словно после стольких лет борьбы с его боязнью обязательств их разочаровал выбор Эллиота. Мужчины вели себя не лучше. Они не делали скидок на ее плохой английский, забыв, что в Праге Надя с Маркусом говорили в основном по-немецки. Надя улыбалась и помалкивала, укрепляя окружающих в мысли, что ей в действительности особо нечего сказать.
— Твои друзья меня не любят, — сказала она как-то раз, и они заспорили.
— Разумеется, они тебя любят. Что в тебе может им не понравиться?
— Я не говорила, что я им не нравлюсь. Просто они меня не
Кто-то устраивал рождественскую пьянку, и она не хотела идти.
— Иди один, — предложила она.
В смятении он осознал, что какая-то часть его этого хочет. Он хотел повидаться с друзьями, не беспокоясь, весело Наде или нет.
— Бога ради, как ты себе это представляешь?
— Просто скажи, что я заболела, или вроде того. Придумай что-нибудь, как обычно.
В итоге они оба никуда не пошли.
Она присоединилась к любительской музыкальной группе и начала заводить собственных друзей, которых отнюдь не спешила ему представить. Она часами висела на телефоне, разговаривая с людьми из Праги, которых он не знал.
Надя звонила. Зоя писала письма. Внебрачные связи с прошлым — прошлым, которое их мужья не могли разделить.
Она начала тратить деньги. Сперва он обрадовался. В Англии были вещи, которые она хотела, которые доставляли ей удовольствие, и он давал ей их. Когда она пожелала переехать из квартиры в дом, он пошел у нее на поводу, финансово напрягшись, как никогда раньше. Он упорнее вкалывал, чаще рисковал, пропадал на работе, чтобы она получила дом своей мечты, дом, в котором она не очнется однажды от грубости, шума и откровенного скотского уродства Лондона и не решит, что жестоко ошиблась, уехав из Праги.
Из Чешской Республики приезжали гости, в основном — Надины ровесники. Некоторые задерживались на недели. Дни, когда она готовила ужины, пусть не шедевры кулинарного искусства, остались в прошлом. Он обнаружил, что ест всухомятку даже чаще, чем когда жил один. Что до его бизнеса, некогда столь сильный Надин интерес к нему полностью испарился. Она даже отказывалась помогать ему на антикварных выставках, отчего они стали еще больше времени проводить врозь.
Иногда его это не волновало. Иногда они смеялись, как прежде, и тогда все их разногласия сжимались до размеров печальной, нелепой шутки. Смех позволял взглянуть на мир под любимым им ракурсом, так, как он хотел бы всегда на него смотреть, но, увы, не мог.
На второй год брака он заговорил о детях. Зачем спешить, ответила она.
— Я растолстею, растяжки появятся. У нас еще куча времени впереди.
— В молодости проще вернуть форму после родов. С возрастом это станет сложнее. Я думал, ты правда хочешь детей.
— Ну конечно, хочу, — согласилась она. — Только не сейчас.
Они возвращались к этому разговору дюжину раз. Он с недоверием относился к свободе, за которую она так отчаянно цеплялась. Она казалась ему ничем иным, как свободой уйти.
Потом неожиданно ее мать серьезно заболела, и все изменилось. Он помнит, как ехал из больницы после лихорадочного перелета в Прагу, все в том же костюме, в котором был на работе, когда сообщили, что у нее инфаркт. Три часа ночи. Он помнит пустые улицы, шеренги темных величественных зданий, призрачные полосы света, бегущие по лицу Нади. Все висело на волоске. Ее мать шесть часов пролежала в коме, прежде чем уколы вернули ее к жизни.
В эти мгновения впервые в жизни он, казалось, увидел город ее глазами: покинутый дом, место, которому она принадлежит, но от которого оторвана. Подобно черной дыре он с невероятной силой притягивал ее к себе.
Он помнит, как она накрыла его ладонь своей. В ее глазах была печаль и отчуждение. Она вцепилась в него так крепко, что он чувствовал, как ногти впиваются в кожу.
— С ней все будет в порядке. Не беспокойся, — произнес он.
Она не ответила. Потом, словно гром среди ясного неба, сказала:
— Ты прав. Давай больше не будем ждать. — Как будто они ни о чем другом весь день и не говорили.
Он не спросил, почему она передумала. Он решил, она хочет ребенка ради матери, пока еще есть время, на случай если следующий приступ станет роковым. Он рассматривал это как решение, которое она наконец приняла после долгих лет лицемерия: она останется с ним до конца своей жизни.
Домой они ехали в тишине, держась за руки. Он был слеп и не понимал, что ребенок предназначается не матери, и даже не им обоим. Когда Надя сидела в больничном коридоре в ожидании приговора, пока врачи трудились в палате интенсивной терапии, перед ней мелькнул проблеск будущего, пропасть одиночества. В ужасе она попыталась найти ответ, гарантию того, что она никогда больше не будет одна, что бы ни случилось.
В своих снах он тоже сидел в том коридоре и ждал возвращения врачей. Он ждал, пока остатки его жизни медленно превращались в руины — его бизнес, его семья, его последний шанс в «Буковски». Он ждал и ждал в надежде на понимание, понимание, которое освободит его.
21
Корабль Зои вошел в гавань Стокгольма за два дня до Рождества, силуэт города выплывал из предрассветного тумана, серое на сером, огни фонарей мерцали вдоль берега, словно бледные звезды. Прошло две недели после того, как она покинула Москву по паспорту Карла Чильбума. Большинство ее друзей и семья понятия не имели, что она уезжает. Не было времени сказать им. Даже те, кто знал, не пришли ее проводить. Она оставила родину без единого слова прощания.
Эллиот читал письма за кухонным столом, над его головой висела новая стоваттная лампочка. Письма грудами лежали повсюду: на стульях, на полу, на столах. Ноутбук был включен в розетку за плитой, и шнур удлинителя змеей вился по блестящим каменным плиткам.
Обилие деталей больше не устрашало его. Вспышки понимания маяками озаряли море слов. Постепенно складывались цельные картины — хронология, последовательность, связи. Он все еще далек был от понимания, но чем больше он читал, тем яснее становилось прежде недостающее или странное. Пробелы в его знаниях превращались, факт за фактом, строчка за строчкой, в простые, поддающиеся формулированию вопросы.
