Это был договор Фауста — он продал душу за то, что ему, как писателю, дали свободу! Но самое смешное: писать-то он больше не мог. Большую часть второй книги он закончил еще до того, как Генрих Гиммлер сделал его рыцарем ордена «Мертвая голова». Остальное у него отняли и переписали так, чтобы всем казалось, что он резко выступает против евреев. Почему он не ушел, когда они изуродовали его работу? Конечно же, он знал ответ. Ему не хотелось уходить. Да и вопроса никакого не было. Его возмущало то, что сотворили с его книгой, но по-прежнему манило великолепие рыцарства, он восхищался руническими буквами «СС», ему льстило то, что настоящие мужчины провожают его взглядом, а красивые женщины готовы исполнить любое его желание… ему нравился весь этот грандиозный спектакль, поставленный в рейхе для устрашения врагов! И до тех пор, пока по его душе не расплескалась кровь двенадцати шахтеров, его все устраивало! Теперь же, видя, что он совершил, он возненавидел рунические буквы «СС» сильнее врат ада. Он испытывал физическое отвращение, когда смотрел на собственную руку и видел перстень с изображением черепа. Этот перстень клятвой на крови связывал его с самим дьяволом.
Он понимал, что расследование вот-вот закончится. Рано или поздно они узнают его самую страшную тайну — то, что помимо язычников и еретиков среди его предков были и евреи. В тысяча девятьсот тридцать пятом году никто не потребовал от него заполнить сертификат о расовой чистоте, несмотря на то что такая политика уже существовала. Никто не спросил о бабках и дедах. И зачем было спрашивать? Не он стремился в СС, его туда пригласили! И конечно, в первое время после того, как он стал членом ордена, никто не решался подойти к нему с формулярами, которые он обязан был заполнить. Через несколько месяцев после вступления в орден он получил анкету, сразу понял, в чем дело, и проигнорировал ее. Никто не сказал ему ни слова, как он и ожидал. Ведь доктор Ран был любимчиком Гиммлера. Его время принадлежало только ему, и он не мог не порадоваться тому, что ему приказывают заполнять какие-то бумажки. Но времена изменились. «Хрустальная ночь» осенью тридцать восьмого года стала объявлением войны евреям в Германии, и особое положение Рана дало трещину. Он больше не мог игнорировать требование, обязывающее сообщить сведения о своих предках. То, что он скрыл, нацисты могли узнать сами. Это всего лишь дело времени.
Странно было осознавать, что он — враг рейха. Просто абсурдно. Он вспоминал шахтеров, убитых по приказу Бахмана. А ведь он и не задумывался о том, почему у них были такие потухшие, мертвые глаза, когда они в тягостном молчании ужинали. Он приписывал это их усталости. Позже он увидел такой же взгляд у узников Бухенвальда — взгляд обреченных. Порой, глядя в зеркало, он видел нечто подобное и в своих глазах. В лагерях никто не выживал. А он каждый день ходил на работу, все еще номинально числясь сотрудником гражданского аппарата ведомства Гиммлера, и гадал, в какой день и час его арестуют и отправят в лагерь!
Временами он смеялся над абсурдностью сложившегося положения. В это невозможно было поверить! Иногда от страха у него внутри все переворачивалось, ему казалось, что за ним вот-вот придут и лучше бы ему покончить с собой. Бюрократические процедуры неизбежно тянулись долго, но действовали нацисты скрупулезно. В какой-то момент они поймут, что приняли в свои ряды еврея! Он видел, как на него посматривают, и догадывался, что слухи о расследовании просочились наружу. Кто-то об этом позаботился. Он замечал, как все умолкают, увидев его. Бахман как-то раз зашел к нему в кабинет и сообщил, что Эльзе нездоровится, поэтому обедать вместе они на этой неделе не будут. Дитер сразу ушел. На следующей неделе простудилась Сара.
Однажды он зашел к ним без приглашения, зная, что Бахман в отъезде. Горничная сказала ему, что фрау Бахман занята и принять его не может. Не угодно ли передать ей записку? Он думал, что Эльза согласится увидеться с ним. Но она отказалась встретиться, и он понял, что положение его безнадежно.
Впрочем, действовать он решил не из-за этого. Идея появилась как бы сама собой, когда однажды он просматривал обычные отчеты, каждый день ложившиеся на его рабочий стол. Это было сообщение о работах в Берхтесгадене. «Орлиное гнездо» — чудесное маленькое поместье в баварском стиле высоко в горах. Работы по обустройству планировали завершить весной, и «Орлиное гнездо» должно было стать подарком фюреру к его пятидесятилетию двадцатого апреля.
Берхтесгаден охранялся отрядами СС.
В первую неделю после того, как эта мысль возникла из хаоса страхов, овладевших им, Ран сумел отбросить ее. Каждое утро он приходил в свой кабинет. Работал допоздна, склонившись над книгами. Ел и пил в одиночестве, ночью, с любопытством беглеца поглядывая на дверь и гадая, явятся за ним сегодня или все же еще несколько ночей у него в запасе есть. Когда он шел по улице, старые друзья делали вид, будто не замечают его. Если он звонил дальним знакомым, то и у них всегда находились какие-то причины, не позволявшие встретиться.
Секретарши отводили глаза или спешили по делам, когда он появлялся.
— Я призрак, — прошептал он как-то вечером, глядя на свое отражение в зеркале, и, произнеся эти слова, осознал, что надо что-то делать.
Он должен был хотя бы попытаться вырваться. И тогда ему пришла в голову идея — на этот раз нечто большее, чем просто фантазия. Бежать — нет, это не выход. Такое решение — не для рыцаря Кровавого копья.
В последний день месяца Ран передал конверт одному из помощников Гиммлера.
— Пожалуйста, позаботьтесь, чтобы это письмо было передано рейхсфюреру не позднее завтрашнего утра.
— Что это? — спросил офицер подозрительно, и Отто стало не по себе.
— Мое прошение об отставке.
Офицер побледнел.
— Вы давали клятву!
— Если рейхсфюреру будет угодно, я готов истолковать причины моего решения лично ему. А пока, будьте так любезны, передайте мое письмо.
Ран не был уверен, дадут ли ему покинуть здание, но он твердо знал, что должен уйти в отставку. Если все провалится и гестапо арестует его до того, как он сумеет что-то предпринять, он, по крайней мере, уже объявил, что больше не является рыцарем ордена «Мертвая голова». Пока его нераспечатанное письмо лежало на столе у Гиммлера. Отто подошел к автостоянке и взял служебную машину. При нем была бумага с почти безукоризненно подделанной подписью рейхсфюрера, и Ран беспрепятственно выехал из Берлина, всю дорогу едва дыша.
Ближе к вечеру Ран предъявил другой документ за подписью Гиммлера часовому в форме СС на въезде в Вевельсбург. Унтершарфюрер стал звонить кому-то по телефону. Ждать на этот раз пришлось дольше, чем тогда, когда он приезжал сюда с Бахманом. Каждый кивок часового, каждый его ответ невидимому собеседнику рисовал страшные картины в разыгравшемся воображении Отто. Впрочем, часовой его пропустил.
— Можете поставить машину за воротами, доктор Ран!
Отто рассчитывал на то, что должно пройти несколько дней, прежде чем его рапорт об отставке пройдет по бюрократической цепочке. Сегодня — по крайней мере, за пределами Берлина — доктор Ран все еще оставался важной персоной.
Переданную ему Раном реликвию Гиммлер хранил в особой комнате неподалеку от офицерских апартаментов на верхнем этаже башни. Шарфюрер подвел Отто к двери и даже отпер ее. Затем подождал, пока Ран вынесет ларец.
На Антиохийское копье рейхсфюрер отреагировал без бурных восторгов, поскольку по большому счету он был человеком, почти начисто лишенным воображения. Не сказать, конечно, чтобы оно совсем не интересовало Гиммлера. Он обожал оккультные ритуалы, тайные общества и вообще все, в чем содержался хотя бы намек на магический талисман. Он верил в привидения и в могущество предметов, которых коснулась десница судьбы. И пусть Гиммлер мог сказать фюреру, что копье святого Маврикия — именно то, которым был пронзен Христос, в душе он верил Отто, верил, что именно он, Генрих Гиммлер, владеет
