— Горячая любовь против священного творческого призвания — так, что ли? Тося, вы верите, что она не просто грозит, а вправду голодает? Женщины часто прибегают к рискованным способам настоять на своем…
— За всех женщин не скажу, а Нора на все способна. Она даже не прикасается к еде — только иногда воду пьет. Она из тех, кто убить себя может — если разозлится. Я была у них — мама плачет… Нора Вову переломит, вот увидите! Она, если влюбляется, то без всяких границ — такая натура.
— Рад, если она победит. И любимого парня сохранить, и любимой работы добиться — такое стоит небольшой голодухи!
— Напрасно вы иронизируете, Сергей Александрович. Вы просто Норы не знаете — Нора очень серьезная девочка. Она не шутит.
Я не иронизировал. Я, конечно, не знал нашей новой сотрудницы, но не верил, что ее демонстративный, мстительный голод зайдет очень далеко. Выбор профессии неравноценен сохранению жизни — в этом я не сомневался.
На всякий случай я подбирал разные убедительные предлоги, чтобы лишний разок забежать в канцелярию и полюбопытствовать, как протекает пытка истощением. Но уже на следующее утро Тося с радостью оповестила мена, что Нора прекратила голодовку — на четвертый день лишений она сдалась на уговоры матери и брата. Думаю, моя радость по этому поводу тоже показалась Тосе одной из форм иронии.
Убедившись, что помощнице нашей секретарши больше не грозит голодная смерть, я перестал придумывать причины для посещения канцелярии. К тому же Нора заметила мое внимание. Я просил Тосю не говорить, что мне известно о разразившихся любовно-диетных перипетиях — стало быть, Нора восприняла мое любопытство как «заглядывание».
На нее действительно заглядывались — думаю, она привыкла к этому еще в школе. И все же теперь она тоже поглядывала на меня с интересом — так иногда смотрят на диковинного зверька. Я пристал к Тосе с расспросами: она, случаем, ничего не говорила Норе обо мне?
— Все говорила, — радостно объявила Тося. — Ничего не скрыла. Вы такая интересная тема для обсуждения.
— Верней — для сплетен.
— Никаких сплетен! Такой молодой — и давно женат, даже отец. Еще студент — и уже преподаватель вуза. Все студенты вас хвалят, все профессора уважают. И вдруг — трах, бах, ах! Вышибают по политическим причинам, исключают из комсомола. Одни драматические факты, никаких сплетен. Она спрашивала, кто у нас служит, — я не могла умолчать о вас. Вы возражаете, Сергей Александрович?
— Только сомневаюсь. Я вовсе не такая интересная тема для обсуждения, как вы расписываете, — скорей грустная.
— Грустные темы — самые интересные. Я об этом знаю лучше вас. Никто не разбирается так, как я, что интересно, а что нет. И никто еще не называл меня сплетницей! Мое правило — передавать только твердые факты.
Я перестал ходить в канцелярию. Необычная ситуация с новой служащей облоно разрешилась вполне ординарно — сумасбродная голодовка прекращена, отношения с выгнанным женихом, по всему, восстановлены. Заботиться не о чем, помощи не требуется. А быть предметом чьего-то сочувствующего любопытства… Такое меня не устраивало.
Я стал забывать, что у моей доброй рыжеволосой подружки Тоси появилась красивая помощница. К тому же теперь она не всегда была на месте: Литинский с Солтусом стали посылать ее в разные директивно-руководящие учреждения — само ее появление среди мрачных начальников гарантировало успех.
Мы с Норой изредка встречались в коридорах — и я не помню, раскланивались или нет.
Моя голова была занята другим: у меня менялась жизнь. С Пушкинской мы переехали на Южную. Фира несколько недель пожила вместе с моей мамой и отчимом, помучилась и умчалась с годовалой Наташей в Ленинград — устраиваться в какой-нибудь театр и подыскивать квартиру. Мне было не до новой сотрудницы нашего облоно! К тому же Браун пожаловался на ее скверный характер.
— Понимаешь, Сережка, достал два билета в кино на «Путевку в жизнь». Там теперь такие очереди — не меньше часа проторчишь. Натурально, пригласил ее — а кого еще? У нас она самая красивая. И возраст подходящий: не девочка, восемнадцать исполнилось — можно и в кино с солидным человеком.
— Ты считаешь себя солидным?
— Не хами! За таких, как я, надо обеими руками хвататься. А знаешь, что она мне сказала? Отрезала: «Ваша путевка в жизнь не из тех, что меня интересуют!» Вот так. Больше к ней даже под угрозой плетки не подойду.
— Одна свинья зарекалась — а помнишь, чем кончилось? Между прочим, у этой Норы есть жених. Вот у него в руках настоящая путевка в жизнь (жизнь с ней, я имею в виду). Ты, конечно, солиден, на важной должности, старше ее лет на десять — в общем, из журавлей в небе. А он — синица в руках. Понял, чья возьмет?
Одно знаю твердо: в эти летние дни 1934-го Нора перестала меня интересовать, как, впрочем, и все остальные сослуживцы. Меня волновали две проблемы: достанет ли Фира квартиру в Ленинграде и восстановят ли меня на прежней работе? Это был предел надежд: вернуть свое доброе имя и, какое-то время почитав лекции в Одессе (чтобы осела идеологическая пыль), бежать на берега Невы, где уже нашли себе место Оскар и Николай Троян.
Все поменяла наша с Норой неожиданная встреча на улице. Я вышел из облоно и отправился домой. Теперь я предпочитал идти по Торговой. Дорога по улице Льва Толстого была, конечно, короче, но она проходила мимо университета — теперь это было мне неприятно.
Впереди меня шла Нора — она тоже свернула на Торговую. Я не старался ее догнать — просто еще не научился ходить медленно, а Нора была не такой стремительной, как Фира. Она увидела меня и недоуменно спросила:
— Почему вы идете за мной? Вы хотите мне что-то сказать?
— Я иду не за вами, а с вами. В смысле — по одной дороге. И мне нечего вам сказать, Нора.
— Куда же вы направились? На базар?
— Что мне там делать? Я иду домой.
— Ваш дом на Пушкинской — это в противоположной стороне.
— Я уже не живу на Пушкинской, Нора. Моя квартира теперь на Южной. А ваша, разрешите узнать?
— На Раскидайловской, у Дюковского сада, если это вас интересует.
— Нам по пути. Впрочем, я могу обогнать вас, если вам неприятно идти со мной рядом.
— Идите рядом, — равнодушно разрешила она.
Мы молча прошли продовольственные корпуса Нового рынка и недалеко от Старопортофранковской я попрощался: мне нужно налево, а ей — прямо.
Она удивилась:
— Вам тоже прямо. Сразу выйдете на Южную к своему дому.
Я объяснил, что идти по Южной мне неинтересно: ни одного примечательного домика, сплошь двух- и одноэтажки. Я всегда хожу мимо немецкой кирхи — это настоящая поздняя готика. Нора сказала, что ей тоже хочется посмотреть на кирху. Она, разумеется, видела ее и раньше, но никогда не рассматривала — а сейчас ей это просто необходимо. Она читает «Коварство и любовь» Шиллера, ей хочется проникнуться духом немецкой жизни, а без знания архитектуры того времени это невозможно. Может быть, ей придется сыграть Луизу или саму леди Мильфорд. А может — ее служанку Софи. Нужно почувствовать, по каким улицам эти женщины ходили, какими зданиями любовались.
Мы свернули налево. По дороге я сказал, что кирха близка мне еще и потому, что я почти год занимался в немецкой гимназии Святого Павла и в свободное время часто прибегал сюда — здесь играл толстый, всегда небритый органист. Мы с приятелем Вилли Биглером заслушивались его игрой. И еще я
