Книга бытия

Ты выдаешь то песней, то слезой.

Я видел их у припортовой лестницы,
Когда, рассевшись на ступеньках той,
Все грызли пшенки с важной простотой,
Все ждали ветерка да лодки-вестницы,
Да сыновей, чтоб те смогли, просты,
Напомнить им любовников черты.

Они сидели старыми, серьезными,
Не чувствуя того, что воздух сперт
Бензинным запахом, того, что порт
Зовет, зовет гудками паровозными.
Я здесь остановился. Не зови
Пред этим вечным трепетом любви.

И второе — уже на общечеловеческую тему, запретную в тогдашней «общенародной и передовой» поэзии. В тюрьме и лагере я часто твердил про себя эти строки, так созвучные тогда моему существованию.

Душа

Что душа? Лишь проталина
Как бы в почве подземной!
Но порой не сходна ль она
С одиночкой тюремной?

Сколько ж плача, стыда в нее
Внесено, и на стенах
Те же записи давние
Постояльцев забвенных.

Тот же неповоротливый
Надзиратель докучный:
Мозг — догадчик расчетливый
И всегда злополучный.

И смотрительской дочкою —
Час наступит печальный
Над мережкою-строчкою,
Видно в башенке дальней.

Сам судья наклоняется
В этом образе милом.
Вот уже приближается,
Приплывает к перилам.

Ну, не спрашивай имени,
Награждай приговором
И сама же казни меня
Невнимательным взором.

Липкин рано сбежал из Одессы. Вообще Одесса — удивительный город. Она обильно рождает таланты — но жить в ней они не могут. По-настоящему раскрывается и развивается только тот, кто покидает это отчее гнездо.

Я был глубоко убежден, что Липкин не просто прибудет в Москву — он воцарится в ней. Я долго не мог отделаться от иллюзий о нашем времени… Сам я рвался в Ленинград — и тоже для воцарения.

Сперва у Семена все шло великолепно. И Литературный институт открыл ему свои двери, и журнал «Новый мир» отвел страницы для его стихов, и — самое главное — ими заинтересовался Борис Пастернак. И мечтать нельзя было о большем (для начала) успехе!

Во время одного из липкинских приездов в Одессу мы разговаривали о его делах в первопрестольной.

— Борис Леонидович решил, что мне нужно прочитать стихи Маяковскому, — весело рассказывал Липкин. — Он повел меня в Дом Герцена на Тверской бульвар. В ресторане за одним столиком сидели Маяковский, Асеев и Шкловский. Ну, Пастернак представил меня, сказал разные хорошие слова, я прочел стихи — и началось обсуждение. Маяковский сказал одно слово: «Говно!», Асеев был немного словоохотливей: «Ну, не совсем чтобы одно говно!» А Шкловский ударил кулаком по столу и возгласил: «А по-моему — здорово!» И на этом обсуждение закончилось. Борис Леонидович огорчился больше меня — я- то хоть познакомился с тремя знаменитостями.

— А как Москва приняла стихи в «Новом мире»? Все-таки лучший журнал в стране.

— Боюсь, она их попросту не заметила. Но зато их увидели за границей. И знаешь — кто? Сам Петр Бернгардович Струве! Старик внимательно следит за новинками советской литературы и рецензирует их в своем Нью-Йорке.

— Он, надеюсь, тебя не ругал?

— Куда там! Хвалил, да еще как! Написал, что молодой поэт Липкин, по-видимому — еврей, владеет русским языком намного лучше, чем большинство советских писателей. Ему, кстати, очень понравилась «Ярослава».

Я тоже любил это стихотворение. Правда, сейчас помню из него только одну строфу:

Ты выходишь к реке величавой
И полощешь срамное белье.
Ярослава моя, Ярослава,
Соколиное сердце мое!

— Сема, это очень хорошо, что патриарх русской эмиграции тебя расхвалил.

— Это очень плохо, Сережа. Боюсь, похвалы Петра Струве мне никогда не простят.