А кто ты для нас, боец Михаил Рябинин? Если говорить штилем низким, — Макарыч сощурился в ухмылочке, — то ты, Михаил, пока ещё просто пацан, и, может быть, ремнём тебя нужно драть как Сидорову козу. Но если говорить штилем высоким, то ты, Михаил, — наша надежда и будущее. Разобьём белых, построим наше пролетарское государство и скажем тебе: а ну, товарищ Рябинин, покажи нам свою учёность. Хочешь — электростанции строй, хочешь — аэропланы новые придумывай, хочешь…
Но тут подскакал Грицько Кравченко и крикнул, свешиваясь с седла:
— Товарищ командир, возле Сухих колодцев замечена разведка белых.
Мы вскочили в сёдла и помчались к Сухим колодцам, обливаясь потом и глотая взбитую копытами лошадей рыжую глинистую пыль. Но первый, хоть и прерванный, урок политграмоты я запомнил очень хорошо. Даже пришёл к мысли, что Макарыч, в общем-то, умелый педагог. Объясняет он всё просто и доходчиво. Папа сказал бы, что ему не хватает сдержанности, что жест должен быть более скупым. Но ведь Макарыч — не Цицерон и Александровский централ — не школа риторики.
Но я опять забежал вперёд. Начал про отряд, а сбился на политграмоту.
Итак, в отряде 700 сабель. А сколько верблюдов? Может быть, столько же, а может быть, больше. Я считал, считал и сбился. Где их только раздобыл Джангильдин? Казалось, что вся степь вдруг хлынула в Астрахань, пыля, дымя, ревя, гикая и хлопая бичами. Я сначала не мог понять, зачем нашему командиру понадобилось такое скопище этих горбатых и не очень симпатичных животных, но потом мне разъяснили: верблюды нужны для того, чтобы везти груз, а отряд нужен для того, чтобы этот груз охранять.
Кряхтя и надсадно охая, поднимали бойцы тюки и ящики, втаскивали их на верблюжьи спины, вязали верёвками. Джангильдин сам проверял каждый вьюк и, если видел небрежность, никому не давал спуску.
— Для нас сейчас ценнее всего на свете — верблюжья спина и верблюжьи ноги. Испортите животное — и пропал груз. Что нам тогда товарищи скажут?
И никто не возражал ему, никто не препирался.
А груз и в самом деле был необычный. Я привык к тому, что верблюды всегда привозили в наш город мешки с сушёным урюком и изюмом, каракулевые смушки, пёстрые индийские ткани, замысловатую чеканную посуду, сработанную бухарскими и ходжентскими чеканщиками, мази, благовония. Да и сам верблюд, вступающий в европеизированную Астрахань из мглы пустыни, казался мне всегда животным, предназначенным исключительно для перевозки экзотических товаров. И вдруг… Нет, наши вьюки не пахли ни амброй, ни мускусом. 20 тысяч винтовок, 2 миллиона патронов, 10 тысяч бомб и 7 пулемётов — вот то, что Алибей Джангильдин сумел разместить на спинах острогорбых верблюдов. Это было оружие, которое посылала Москва обескровленному Оренбургскому фронту, и от того, попадёт ли оно в руки красных или не попадёт, зависела судьба не только фронта, но и всего Туркестана, отрезанного белыми от Советской России.
Всё это мне очень толково объяснил Макарыч. Не мог он объяснить только одного: каким путём пойдёт караваи. И сколько я ни вглядывался в карту, глаз мой скользил по безводной степи, лишённой жизни и надежды на успех.
Только перед самым выступлением на города стало известно: идём на Актюбинск.
Реалисту шестого класса нетрудно взять масштабную линейку, произвести простейшие расчёты и прийти к печальному выводу: каравану предстоит пройти минимум 800 километров вокруг Каспийского моря и Закаспийской пустыней. Я поделился своим маленьким открытием с Макарычем, но он воспринял его совершенно спокойно:
— Только-то? А я думал, поболее будет. — Потом взглянул на меня искоса и, почти не разжимая челюстей, сказал: — Впрочем, ты, Мишаня, можешь остаться.
А я сделал вид, что не услышал его слов.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Каспийское море. Флотоводец Джангильдин
Джангильдин не мог уйти из Астрахани на верблюдах. Перед самым выступлением каравана пришло известие, что Гурьев — промежуточный пункт следования — захвачен белыми и все пути прорыва к Актюбинску дутовцами надёжно перекрыты. Это ломало все планы… Можно было бы, конечно, остаться в Астрахани, усилив отрядом её гарнизон, можно было бы возвратиться в Царицын, но тогда главная задача, поставленная Ильичем отряду, оказалась бы невыполненной. Кто-кто, а степняк Джангильдин отлично понимал, что Туркестанскому фронту красных, лишённому оружия и боеприпасов, в условиях надвигающейся суровой казахстанской зимы не совладать с сытой и хорошо одетой дутовской оравой. Единственным выходом для потрёпанных в боях красных частей стал бы путь отступления на юг, к Ташкенту. А ташкентцы в то время и сами уже голодали…
На заседание штаба отряда все собрались хмурые и растерянные, стараясь не смотреть в глаза друг другу. И только военрук Шпрайцер был, как всегда, спокоен и невозмутим. Он заранее разложил на огромном зелёного сукна столе, привезённом из губернаторского дома, оперативную карту театра военных действий, налил в графин
свежей воды, вымыл и вытер до блеска стаканы, остро очинил цветные карандаши и в ожидании, когда— соберутся члены штаба, занялся перед зеркалом своим ровным, в ниточку, пробором. Металлическим солдатским гребешком он пригладил на голове каждую волосинку и, довольный собой, замурлыкал под нос тирольскую песенку. Потом сел в кресло, откинул голову, захлопнул удивленносиние глаза и, побулькивая горлом, долго тянул высочайшую ноту, пока, наконец, Джангильдин не оторвал его от воспоминаний по милым сердцу снегам Тироля.
— Не скулите, Шпрайцер, и так тошно.
— Слющаюсь, — вытянулся военрук, вновь распахивая миру удивлённо-синие глаза. — Извините, я немного мечтаюсь.
Джангильдин докладывал коротко. В обстановке члены штаба разбирались не хуже своего командира. Потом началось обсуждение. Одни предлагали остаться в Астрахани, другие — уходить в Царицын. Последним выступил Шпрайцер:
— Обстановка сложилась не в наш польза, и мы, как говорит военный стратегий, должны действовать согласно обстановка. Вы меня понимайт? — Военрук замолк, ожидая ответных реплик командиров, но те молчали, опустив глаза. Тогда он подошёл ближе к карте, убрал с Каспийского моря полную окурков пепельницу и, как ни в чём не бывало, продолжал: — Но если действовать по обстановка, то мы не выполняйт приказ. Вы меня понимайт?
На этот раз ему ответили. Кто-то даже попросил не тянуть жилы.
— Ошшень карашо, — чему-то обрадовался Шпрайцер, и его пухлые розовые губы расплылись в довольной улыбке. — Жилы тянуть не будем. Будем смотреть на карта.
— Смотрели уже, — буркнул Степанишин.
— Будем смотреть ещё раз, — даже не повёл рыжей бровью военрук. — Карашо будем смотреть. Итак, Гурьев и Уральск для нас закрыты. А зачем нам идти туда?
— Здравствуйте, я ваша тётя, — подскочил Степанишин. — Куда же нам ещё идти? Уж не в море ли?
Шпрайцер выдержал торжественную паузу и спросил с мягкой ласковостью:
— Товарищ Джангильдин, Форт-Александровск у белых?
— А зачем он вам, Шпрайцер?
— Но я спрашивайт…
— Нет, не у белых. Там ни белых, ни красных.
— Очень карашо. — Военрук весь сиял. — Вы меня понимайт, товарищ Джангильдин?
И тут все увидели, как комиссар Тургайского степного края вдруг резко вскочил на ноги и склонился над картой.
