синем платке.
— Что, мать-то совсем уже забыла?
— Здравствуй, мама. Извини, мне сегодня было очень некогда. А вчера я забегала на минутку, но ты спала.
— Что ты врешь, ничего ты не забегала!
— Мама, ты просто меня не видела. Я не вру. И, кроме того, даже если я не захожу к тебе, я все равно знаю, как ты себя чувствуешь, чем занимаешься. — Альфия заглянула в холодильник, проверила содержимое. — Ты что-то мало ела. Аппетит был плохой или кишечник не работал?
— А ты что, за мной шпионишь?
Мать встала, надела красный байковый халат и подсела к столу. Альфия подумала, что мать в этом наряде похожа на Плюшкина, но делиться не стала, вспомнила эпизод с Винни-Пухом.
— Я в этом толстом халате похожа на Плюшкина! Только платок вместо ночного колпака!
Альфия взглянула на мать и улыбнулась. Опять метко сказала. Она подошла к ней и поцеловала в щеку.
— Все смеешься над матерью! А смеяться-то нечего. Вон, в зеркало посмотри! Бледная, страшная, худая — на кого стала похожа!
Альфия отошла назад к холодильнику, выбросила несъеденные остатки.
— Я вовсе не смеюсь.
В раковине стояла грязная посуда. Она подошла, стала мыть.
— Оставь посуду в покое. Сядь, надо поговорить.
— Мама, о чем говорить? — Альфия потянула носом и поморщилась. — Откуда так воняет? У тебя случайно туалет не забился?
— Ты, может, беременна, что у тебя все воняет?
Альфия с удивлением воззрилась на мать. Что это, дар предвидения или жизненный опыт? Только сегодня утром Альфия действительно не без удовлетворения констатировала, что случившаяся задержка благополучно разрешилась. И она совершенно не беременна.
— Не беременна я, успокойся.
— Не беременна, а жаль! Другие-то беременны! А тебя как твой профессор, чертов еврей, тогда в двадцать лет испортил, так ты и забеременеть даже не можешь!
Альфия онемела. Она развернулась к матери лицом и стояла побледневшая и совершенно ошарашенная.
— С чего ты взяла эту ерунду? Зачем-то профессора моего приплела…
— А затем, что после того, как ты с этим евреем спуталась, ни одного мужика не можешь себе найти!
Альфия налила из крана воды и выпила глоток.
— Мама, ты не забыла, что с тех пор, как я окончила институт, прошло уже пятнадцать лет?
— Да хоть все тридцать! Я вот твоего отца до сих пор забыть не могу, хоть сама от этого всю жизнь страдаю.
Альфия вдруг взглянула на мать по-новому.
— Мама, а ты никогда с парами йода по работе дел не имела?
— С какими еще парами! Ничего я не имела. Кроме неприятностей от твоего отца. Однако же сердцу не прикажешь. Вот я лежу здесь одна целыми днями и все думаю, думаю о нем… Хоть бы мне одним глазком на старости его увидеть! Иногда до того дохожу, что прямо стукнул бы мне кто-нибудь по голове, чтобы все эти мысли о твоем отце из головы выбить. А иногда думаю: ничего, счастливая я, может быть, как в кино показывают, одну любовь через всю жизнь пронесла.
— А вот у меня есть одна пациентка, так вот она утверждает, что любовь, мама, — это и не счастье, и не горе, а всего лишь продукт индивидуальных биохимических процессов в мозге. А именно в подкорковой области. И резкая смена этих биохимических процессов в результате разных причин может человека от любви избавить.
— Как это? — вскинулась мать.
— А вот так, — Альфия начала было прибирать материну постель, но бросила одеяло и села. — Тяжелая болезнь, травма или даже простая смена впечатлений могут человека от любви вылечить. Только впечатления должны быть сильные.
— И неудивительно, что она твоя пациентка. Ты ее подержи здесь подольше.
— Я вообще-то на днях ее выписывать собираюсь.
— Напрасно, — поджала сухие губы мать.
Альфия заинтересовалась:
— А почему?
— А потому что убить кого-нибудь может.
— Да нет, она не агрессивная.
— И врет она все, — продолжала задумчиво мать. — Вон у меня уж какая травма головы случилась, а ничего не прошло. Еще только больше стала любить.
— Это когда ты на катке, что ли, грохнулась? Так ты говорила, что маленькая еще была.
— Прям! На катке. — Мать как-то хитренько захихикала. — Это ж он меня по башке отоварил, твой отец, когда я сказала ему, что беременна, тобой, между прочим, и что собираюсь рожать. А на коньках я и стоять-то не умею.
— И ты эту скотину всю жизнь любила? — поморщилась Альфия. — Впрочем, что я спрашиваю. Мы ведь договорились, что любовь — вещь неромантическая, от человека не зависит, и за нее нельзя ни хвалить, ни ругать.
— От человека не зависит? А от кого же тогда зависит? Вот ты зачем сама-то в своего еврея влюбилась?
Альфия вздохнула.
— Мама, мы с тобой ходим по кругу. Зачем полюбила? Зачем разлюбила? Сколько можно? Где логика? Сказала же я тебе, что все — от обмена веществ. И, кстати, с профессором моим, чтоб ты знала и больше вопроса этого не поднимала, никогда ничего такого, что ты имеешь в виду, не было!
— Раньше говорили «от бога», а теперь — от «обмена веществ». Скучно!
— Считай, что это одно и то же.
— А что касается профессора твоего, так я ведь видела, с какими глазами ты в институт ходила… И психиатрию ты из-за него выбрала.
— Ой, мама, мне пора идти. — Альфия пошла к двери. Но на полдороге остановилась. — Насчет психиатрии ты права. А начет всего остального… — усмехнулась она. — Профессор наш был очень умный человек, к тому же психиатр. Зачем ему была нужна неопытная бедная девчонка? — Она помолчала, будто вспомнила что-то. — Это нынешние идиоты лезут, не разбирая дороги, по головам. По го-ло-вам. — Она повернула ключ в замке. — Я еще зайду к тебе, завтра утром. А ты, пожалуйста, съешь хотя бы фрукты. Спокойной ночи.
Таня
— Знаете, я думаю, что из всех помешательств мое, наверное, самое интересное, — Таня снова сидела в кабинете Альфии для так называемой беседы.
— В каком смысле?
— Ну, посудите сами. Помешательство на основе осознания себя какой-нибудь известной личностью — в своем роде плагиат. Бред преследования опасен. Связь с инопланетянами немного интереснее, но непродуктивна. Помешательство на вере, как было у меня в начале заболевания, довольно скучно, слишком зациклено на одном предмете. И вот я думаю, что самое лучшее — помешательство на науке. Больной погружен в научные теории, и хоть они на поверку оказываются ложными, вреда от этого никакого нет. Зато какая работа мысли!
