следовало запастись бальным платьем и предстояло для этого отправиться в одну из тех частей города, войдя в которую, мне требовалось собрать все свое мужество, а его у меня было очень мало. Не думайте, что я потерял храбрость, как в тот час, когда мы бежали из замка; нет, она только оцепенела, точно мертвец или остановившиеся часы. Конечно, я пойду на бал, конечно, я куплю себе нарядный костюм, думалось мне. Все это было решено. Но большая часть лавок находилась по ту сторону долины, в старом городе, а я сделал странное открытие: я физически не мог перейти через Северный мост. У меня было чувство, что там вместо моста образовалась зияющая пропасть или появилось глубокое море. Мои ноги отказывались нести меня к замку.
Я говорил себе, что это суеверие; я держал пари с самим собою и выиграл его. Я прошел по эспланаде Принцевой улицы, останавливался, через сад смотрел на серые бастионы крепости, в которой начались все эти тревоги. Я поправил шляпу, подбоченился и пошел по мостовой, готовый подвергнуться аресту. Я действовал с чувством странного радостного возбуждения, не бывшего неприятным; в моих манерах проглядывала удаль, поднимавшая меня в собственных глазах. Между тем было нечто, на что я не мог решиться, нечто, превышавшее мои физические силы, а именно: я не находил мужества перейти через долину в старый город. Мне чудилось, что, как только я сделаю первый шаг в этом направлении, меня сейчас же арестуют, что я немедленно погружусь в полумрак тюремной камеры, а затем перейду в крепкие последние объятия мешка и веревки виселицы. Однако не сознание последствий удерживало меня. Просто я не мог идти в старый город. Лошадь заупрямилась и дело с концом.
Мои силы истощились. Неприятное это было открытие для человека, который мог выиграть свою почти безнадежную игру только благодаря счастью и безумной смелости; я слишком долгое время жил в напряженном состоянии, и силы мои иссякли. Меня охватил так называемый панический страх, нечто вроде того ужаса, который во время ночных нападений подчинял себе солдат на моих глазах. Я повернулся и пошел прочь от Принцевой улицы, точно сам сатана преследовал меня. В Сан-Андрью-сквере кто-то окликнул меня, но я не обратил на это ни малейшего внимания, продолжая идти. Вдруг чья-то рука тяжело опустилась на мое плечо: мне почудилось, что я сейчас лишусь чувств; немного оправившись, я увидел перед собою моего веселого чудака. Воображаю себе, в каком я был виде: бледный как смерть, дрожащий, я беззвучно двигал губами. И так вел себя солдат Наполеона, человек, собиравшийся на следующий день явиться в собрание на бал! Я подробно говорю об упадке моего духа, потому что никогда ни до, ни после этого дня не испытывал ничего подобного, и это хороший рассказ для офицеров. Я никому на свете не позволю назвать меня трусом; я доказал свое мужество так, как немногим удалось сделать это. А между тем я — человек, произошедший из одного из самых знатных французских родов, человек, с детства привыкший к опасностям, в течение десяти-двенадцати минут стоял в этом отвратительном виде среди улиц новой части Эдинбурга!
Когда мне удалось наконец перевести дух, я попросил извинения. Я очень нервничал, позднее время еще усилило мою всегдашнюю нервозность. Я не выношу ни малейшей неожиданности. Мой собеседник, по-видимому, сильно удивился.
— Вероятно, вы дьявольски расстроены, — заметил он, — хотя, конечно, я сам виноват! Страшно глупо поступил я. Извините. Но, право, вы нездоровы, вам не мешало бы обратиться к доктору. Дорогой сэр, чем ушибся, тем и лечись. Не угодно ли в «Синюю Развалину»? Или вот что… правда, довольно рано (но разве человек раб времени?)… Но что вы скажете, если я предложу вам распить бутылочку в отеле «Дембрек»?
Я отказался, но когда мой чудак напомнил мне, что именно в этот день должен был состояться обед Крэмондского университета, когда он предложил мне пройти пять миль, чтобы затем сесть обедать в обществе таких же молодых ослов, как он сам, — я согласился присоединиться к их компании. Мне приходилось ждать до следующего вечера, обед сократил бы для меня несносное время бездействия, и я нигде не мог чувствовать себя лучше, нежели за городом; прогулка — прекрасное средство для успокоения нервов. Вспомнив о моем несчастном Роулее, который притворялся больным под огнем взглядов ставшей теперь подозрительной Бесси, я спросил моего собеседника, не позволит ли он мне привести с собой и моего слугу.
— Милосердный человек и осла милует, — заметил мне любивший изречения друг.
Конечно, сирота может получить что-либо съестное, пока мы будем обедать.
Теперь я совершенно пришел в себя, только все еще не решался перейти через Северный мост, а потому купил себе бальное платье на улице Лейт и, надо признаться, остался доволен своей покупкой; затем я освободил из заточения Роулея и в назначенное время, в начале третьего часа, был на месте свидания, на углу Йоркской площади и Герцогской улицы. Явилось значительное количество представителей университета; вся компания состояла из одиннадцати человек, включая нас с моим Роулеем, аэронавта Байфильда и высокого Форбса, которого я уже видел в «Приюте охотников», в платье, орошенном каплями жидкого свечного сала. Меня познакомили со всеми будущими участниками обеда. Сначала мы шли по милым деревенским дорогам, затем по берегу волшебно прекрасного залива. Мы направлялись к Крэмонду — небольшому поселению, стоявшему на берегу маленькой реки среди лесов; из Крэмонда виднеется равнина, засыпанная зыбучими песками, и маленький остров в море. Все это миниатюрных размеров, но очаровательно в своем роде. В февральском воздухе веяло свежестью, но не холодом. Мои спутники всю дорогу шутили, смеялись и острили, и мне казалось, будто с меня сняли тяжесть, освободили от гнета мои легкие и мой ум; я не отставал от прочей компании, смеялся и болтал вместе с ними.
Я особенно много наблюдал за Байфильдом, но только потому, что слышал о нем прежде и видел известие о поднятии его шара в воздух, а не потому, что заинтересовался личностью этого человека. Темнолицый, черноволосый и, очевидно, желчный, Байфильд говорил мало, отличался сдержанными манерами, но, вероятно, кипучим темпераментом; он был так добр, что много говорил со мною, хотя и не возбудил во мне за это благодарности. Если бы я знал, что в ближайшем будущем судьба свяжет его со мной, я, вероятно, был бы любезнее с ним.
В Крэмонде стоит гостиница не особенно заманчивой внешности; в ней-то и была приготовлена комната для нас. Мы сели обедать, молитву прочел профессор богословия на странном латинском языке: я не мог понять ничего, слышал только, что профессор говорил стихами, и чувствовал, что в словах молитвы было больше остроумия, нежели благоговения. После этого Senatus academicus стал наслаждаться отварной треской с рисом и горчицей, овечьей головкой и другими любимыми шотландскими яствами. Запивалась еда темным портером в бутылках. Едва успели снять скатерть, как на столе очутились стаканы, кипяток, сахар и виски. Я ел за обе щеки, не отказывался от пунша и по мере сил принимал участие в шутках, которыми мои собеседники приправляли угощение. Наконец, я осмелился рассказать этим шотландцам историю о собаке Туиди, и я так хорошо «для южанина» подражал простонародному шотландскому наречию, что Senatus academicus единогласно присудил мне право на кафедру шотландского народного наречия, и я сделался действительным членом Крэмондского университета. Через несколько минут я уже пел им песню, а в скором времени (впрочем, может быть, только относительно скором) решил, что мне пора, не прощаясь, направиться домой. Привести это намерение в исполнение было нетрудно, так как никто не наблюдал за тем, что я делаю, и обед за одним столом убил всякое недоверие ко мне. Я без труда вышел из комнаты, оглашавшейся криком и смехом веселых ученых, и с облегчением вздохнул, переступив через порог столовой. Я отлично провел время и, по-видимому, на этот день избежал ареста. Но, увы! Заглянув в кухню, я увидал, что мой обезьянка-слуга, присев на уголок кухонного стола, играл на флажолете. Он был совершенно пьян и с наслаждением давал концерт перед публикой, состоявшей из служанок гостиницы и нескольких окрестных крестьян.
Я сейчас же заставил его сойти с импровизированной эстрады, надел на него шляпу, спрятал его дудочку к нему в карман и вместе с ним направился к Эдинбургу. Ноги несчастного подгибались, точно бумажные; сообразительность его исчезла, мне пришлось поддерживать и направлять Роулея,
