останавливать его бешеные порывы и постоянно ставить на ноги, когда он падал. Сперва злополучный юноша все время пел с каким-то ожесточением, временами заливаясь беспричинным хохотом. Но вскоре он впал в меланхолическое молчаливое настроение; несколько раз Роулей принимался тихонько плакать; останавливаясь на дороге, он твердо произносил: «Нет, нет, нет», и падал навзничь. Иногда он торжественно говорил мне: «м'лорд» и падал ничком, очевидно, для разнообразия. Боюсь, что я был недостаточно кроток по отношению к этому поросенку, но, право, положение казалось мне невыносимым. Нельзя сказать, чтобы мы продвигались скоро, и, вероятно, отошли только на расстояние мили от гостиницы, когда я услышал крики: Senatus academicus в полном составе старался нагнать нас.
Некоторые из моих недавних собутыльников были вполне приличны, и каждый из них по сравнению с Роулеем казался христианским мучеником. Однако большинство из компании выказывало наклонность шуметь и школьничать, а в городе это могло оказаться опасным. Они пели песни, бегали наперегонки, фехтовали на тросточках и зонтиках и, несмотря на все эти упражнения, веселое расположение их духа, по-видимому, с каждым шагом возрастало; они становились все эксцентричнее и причудливее. Опьянение крепко засело в их головах, оно держалось в них точно огонь в торфе; впрочем, чтобы быть справедливым к моим тогдашним товарищам, мне следует сказать, что они менее опьянели от вина, нежели от своей молодости, от чувства веселья, прелести свежей, ясной ночи, от ощущения прекрасной дороги под ногами и сознания, что перед ними открыт весь мир. Раз я уже ушел от них чересчур бесцеремонно, вторично не мог сделать того же; вдобавок Роулей представлял собою такое затруднение для меня, что я радовался всякой помощи. Однако увидав, что мы приближаемся к эдинбургским фонарям, я ощутил беспокойство, которое превратилось в настоящую тревогу, когда мы очутились среди освещенных улиц. Мои спутники заговаривали положительно со всеми прохожими. К некоторым они обращались, называя их по именам. Форбс сказал какому-то почтенному человеку: «Сэр, от имени сената Крэмондского университета подношу вам степень доктора», и стукнул по его шапке.
Можете себе представить настроение Сент-Ива, осужденного идти в обществе этой буйной молодежи среди города, в котором его подстерегала полиция и виконт Ален! До сих пор никто не остановил нас, хотя мы страшно шумели, но вот на площади Аберкромби (кажется, это было там, по крайней мере, я помню, что видел ряд хороших домов, стоявших против сада) я и Байфильд, помогавший мне вести Роулея, внезапно остановились. Наши бедовые товарищи принялись обрывать звонки и дверные дощечки.
— Ну, признаюсь, — заметил Байфильд, — это уже чересчур. Черт возьми, я порядочный человек, общественный деятель, право! Мне совершенно не хочется попасть в полицию.
— Мне тоже, — согласился я.
— Ну, так уйдем.
Мы повернули назад и, как оказалось, совершенно вовремя. За нами слышались звуки гневных голосов, набат, шум трещоток сторожей. Было очевидно, что Крэмондский университет вскоре вступит в драку с эдинбургской полицией. Я и Байфильд, толкая перед собой полубесчувственного Роулея, шли быстрым шагом и остановились только, отдалившись на много улиц от шумной ватаги.
— Ну, сэр, — сказал Байфильд, — мы прекрасно отделались от неприятности! Видал ли кто-либо других таких варваров?
— И поделом нам с вами, мистер Байфильд, зачем мы пошли туда? — произнес я.
— Совершенно верно! Но как это ужасно! А ведь поднятие моего шара назначено на субботу — знаете? — вскрикнул воздухоплаватель. — Прекрасный скандал, аэронавт Байфильд в полиции! Вам удастся, сэр, дотащить до дому вашего негодяя? Позвольте мне дать вам мою карточку. Я живу в гостинице Уокера и Пуля и буду очень счастлив, если вы посетите меня.
— Я в свою очередь с удовольствием воспользуюсь вашим приглашением, сэр, — любезно ответил я, не думая, что говорю: смотря на уходившего Байфильда, я менее всего на свете желал продолжать с ним знакомство!
Мне предстояло вынести еще одно испытание. Я отнес мою бесчувственную ношу в нашу квартиру; дверь мне отворила миссис Мак-Ранкин, на ее голове красовался высокий ночной чепец, а на лице лежало выражение необыкновенной суровости. Она, держа в руке свечу, проводила нас в гостиную. Там я усадил Роулея в кресло. Миссис Мак-Ранкин обходилась со мною вежливо, я улыбался ей; наконец она заговорила голосом, дрожавшим от волнения.
— Мистер Дьюси, дома порядочных людей…
Тут ее речь прервалась, вероятно, от припадка гнева, душившего ее. Она повернулась и вышла, не прибавив больше ни слова. Я огляделся кругом: Роулей храпел, камин потух. В моем уме внезапно воскресли все смешные подробности только что пережитых мною сцен, и вдруг я рассмеялся громким смехом. Я хохотал весело, беспечно, хохотал наедине с собой!
ГЛАВА XXXI
Четверг. Бал в собрании
Когда я проснулся, солнце уже встало. Подумав о своем положении, я почувствовал, что не могу уже так беззаботно смеяться, как смеялся накануне. Вчера я пировал с Senatus academicus Крэмондского университета (об этом мне напоминала головная боль), сегодня же был четверг, день бала в собрании. На билете стояло, что танцы начнутся в 8 часов пополудни, следовательно, мне предстояло протянуть еще двенадцать невыносимых часов. Конечно, это соображение заставило меня сейчас же соскочить с кровати и позвонить мистеру Роулею, чтобы приказать ему выбрить меня.
Но Роулей не поспешил явиться на звонок. Я снова дернул за сонетку, в ответ послышался какой-то стон. Однако вскоре я увидел на пороге спальни стоявшую или, лучше сказать, шатавшуюся фигуру моего примерного камердинера. Он был без воротничка, его непричесанные волосы торчали во все стороны, лицо представляло живое воплощение стыда и физического нездоровья. Рука Роулея, державшего кувшин, так дрожала, что он выплеснул себе на ноги почти всю горячую воду. Я начал было читать юноше нравоучение, но продолжать не мог. Ведь, в сущности, я сам послужил причиной вчерашнего несчастья, а теперь бедный малый поступил почти как герой, победив свое нездоровье и вовремя явившись ко мне. Было ясно, что в это утро не следовало Роулею давать в руки бритву. Я велел ему снова лечь в постель и не вставать без моего разрешения. Сам же я занялся своим туалетом.
Мне приходилось переживать часы бездействия. Я сел и стал читать «Меркурий». Вдруг раздался звонок у наружной двери, я моментально очутился у камина, а душа моя в то же время ушла в пятки. Прошло несколько невыносимых, нескончаемых минут; наконец в комнату вошла миссис Мак-Ранкин с моим бальным платьем, принесенным мне от портного. Я отнес его в спальню и разложил на кровати оливково- зеленый сюртук с позолоченными пуговицами и отделкой из водянистого шелка, оливково-зеленые панталоны, белый жилет, вышитый голубыми незабудками с зелеными веточками. Осмотр платья помог мне убить время до полудня, то есть до второго завтрака. В шесть часов я отправился одеваться. Я вышел из спальни с сознанием, что сюртук прекрасно сидит на мне и что я обладаю парой очень стройных ног. Благородная простота моей осанки (простота, свойственная отпрыску знатного рода) скрашивалась элегантным крошечным фалером; девственно-белый жилет, усеянный голубыми незабудками (символом верности) застегнутый розовыми коралловыми пуговицами (символ надежды) придавал всей моей фигуре что-то бесконечно нежное. Я остался доволен моим внешним видом и направился к Роулею. Лицо юноши показалось мне менее желтым, нежели утром; по-прежнему сокрушенный малый внимательно слушал миссис Мак-Ранкин, которая, сидя у его кровати, осыпала его множеством изречений из книги притчей Соломоновых. При виде меня он просиял. Я поручил миссис Мак-Ранкин мальчика и, надев пару калош, заимствованных из гардероба покойного мистера Мак-Ранкина, вышел на залитую дождем улицу.
На входном билете я прочел адрес собрания и направился к площади Бекключ, невдалеке от Джордж-сквера. Там я увидел разношерстную толпу, собравшуюся подле двух фонарей и полосатого тента, обтягивавшего подъезд. Из-под тента падал свет, озарявший плиты мостовой. Гости уже собрались. Я быстро скользнул в подъезд, показал свой билет и стал подниматься по лестнице, украшенной флагами, еловыми ветвями и национальными эмблемами. На самой верхней площадке стоял лакей почтенного вида. «Вешалка для платья слева, сэр», — сказал он. Я повиновался его намеку и, оставив служителю мое пальто
