Время, однако, шло...
Прошла в кабинет пациентка. Мы остались с Сальге вдвоем. Он молчал. Я сидел в кресле, не глядя на него, но кожей лица чувствовал его присутствие, каждый его жест.
Прошел наконец и он в кабинет. На веранде оставил портфель и трость. Отличный прием, но для кого? Не дети же с ним сойдутся в поединке. Это уже профессиональное неуважение — рассчитывать, что чекист кинется проверять, что у него в портфеле. Проверка, не ведется ли за ним наблюдение. Проверка всеми средствами, даже наивными. Широким фронтом работа. Есть только одна разведка, которая так работает... ее стиль... Массированный, тотальный. Даже в деталях, в мелочах!
Шаги за дверью, дверь раскрылась, вышел Сальге. Я встал.
Из-за двери раздался голос:
— Пожалуйста!
Сальге раскланялся со мной, обнажив ослепительные зубы, улыбнулся он только ртом, глаза смотрели пронизывающе и холодно. Какого-либо недовольства встречей я не отметил.
А что, если? Импровизация и в нашей работе, как и в поэзии, иной раз решает все дело! Я задумался, входя в кабинет. Что-то интересное показалось мне в промелькнувшей мысли. Ну конечно же!
Все это по-житейски очень просто и открывает Раскольцеву возможность подумать, как бы подталкивает его под локоть к спасению...
Когда я вошел в кабинет, Раскольцев сидел за столом, что-то записывал в тетрадь. Не поднимая головы, он приказал:
— Садитесь!
Я сел на стул, поставленный сбоку стола для пациентов. Он поставил точку в конце фразы, поднял на меня глаза.
Обычно говорят, что глаза — это зеркало души. Но это действительно только в том случае, если у человека открытая душа. У Раскольцева глаза серые. Вообще, серый цвет обманчивый, хотя и немного у него оттенков. Словно бы туман у него в глазах, словно бы дым, и ничего сквозь него не видно. Спокоен и ровен. Профессиональные вопросы, профессиональные жесты...
Он высок и барствен, барствен по натуре, по скрытому чувству превосходства над другими, красив, хотя и немолод.
— Имя, возраст?
Перо зависло над бумагой.
Я окончательно решился; то, что мелькнуло при входе в кабинет лишь проблеском, теперь окрепло в решение.
— Дубровин Никита Алексеевич!
Он записал.
— Возраст?
— Пятьдесят шесть лет...
— Работаете?
— Работаю...
— Профессия?
— Полковник...
— Военнослужащий? В штатском?
— По условиям службы приходится в штатском...
Здесь бы ему и споткнуться, если бы его мысли в эту минуту работали в определенном направлении. Но его внимание скользнуло мимо моей оговорки о штатском.
— Курите?
— Трубку, доктор!
— Не глядя, сразу говорю, курить бросайте! Ничего не знаю! Если хотите у меня лечиться — сразу бросайте! Ночные работы? Нервы?
— Сейчас какие там нервы? И ночных работ нет. Все было, доктор... и по полторы пачки курил за ночь... Во время войны досталось!
— Всем, кто воевал, досталось. Ранения были?
— Ранений не было, но работа была сложной...
Потихоньку я его выводил на главный вопрос, выводил на свою новую задумку. Он глянул на меня из-под очков.
— Что-нибудь было особенным в вашей работе, что могло повлиять на ваше здоровье?..
— Наверное... Я много лет, доктор, провел в Германии... До войны... И во время войны...
— Простоте! Это по какой же линии во время войны?
— По нашей, доктор! На нелегальном положении.
— Зачем вы мне это говорите, пациент?
Ого! Легко и свободно, без усилия он принимает вызов!
— Это уже давно не тайна, доктор. Теперь я занимаюсь историей... А вот там, наверное, и закладывалась моя болезнь... Сердце болит, доктор!
— Там это могло быть! Там все могло быть! Страшная страна! Я тоже был во время войны в Германии. В плену!
— Сочувствую вам, доктор! Досталось, наверное?
— Кто вас ко мне рекомендовал?
Я назвал ему имя его давнего пациента.
— Ложитесь! — приказал он.
Я снял пиджак, рубашку и лег. К спине прикоснулся холодком стетоскоп. Выслушивал он внимательно. Должен отдать ему должное. Каждый жест обнаруживал в нем навыки специалиста. Он же отличный специалист! Зачем же ему вся эта пыль войны, этот Гусейнов, этот Шкаликов?
Он приподнял майку.
— О-о! — воскликнул он. — Германия?
Он увидел шрам на спине от пулевого ранения.
— Война, доктор! Партизанский отряд...
— Биография у вас, скажу я вам! Эпоха!
Он разрешил мне встать.
— Мы не думали об эпохе, доктор. Не правда ли? Жили как повелевала совесть.
— И горели как свечи, — поддержал он разговор. — Стеарин остался, а фитилька частенько не хватает... Сердце у вас пошаливает! Но имейте в виду, что сердце аппарат выносливый. Только убирать надо все лишнее. Пора отказаться от трубки. Коньяк?
— Коньяк, доктор...
— И от коньяка! Занятия историей не обременительны. Я тоже иногда мысленно возвращаюсь к прошлому... Нельзя сказать, что о фашистском плене написано мало... А вы знаете, не доходит до молодых... Рассказываю вот дочке, она верит... Как не верить! Но зрительно этого не представляет...
— Да, в стандарты здесь ничего не вгонишь. Может быть, я чем-нибудь помогу вам, доктор?
Решился уже совсем на прямой намек. Но легко, конечно, и объяснимо желание пациента чем-то помочь своему доктору. И уловил, уловил я в нем какое-то движение, какое-то метание чувств, беспокойство в мыслях при всей его сухости и сдержанности. Он сжал мне руку чуть повыше локтя и заговорил:
— Принимайте мои лекарства... Заглядывайте через недельку...
Мы раскланялись...
12
А теперь послушаем разговор доктора и Сальге. В аппаратной собралась вся группа, участвовавшая в операции: Василий, Сретенцев, Волоков...
