Кинув взгляд на стол, она поняла, что в ее отсутствие приходил Долинский. Рядом с пишущей машинкой лежала его папка из зеленой кожи. Долинский не руководил сборами, не обеспечивал их охрану. Он пребывал здесь как представитель контрразведки. В его задачу входило изучение личных дел слушателей, проверка их благонадежности, родственных и деловых связей, психологического состояния и других подобных сведений, очень важных для контрразведки. Ибо от письменных характеристик, которые Долинский был обязан представить в штаб армии к концу сборов, зависела судьба агентов, возможность их дальнейшего использования.
Клавдия Ивановна находилась при Долинском как личная секретарь-машинистка. Их комнаты были рядом.
Окно, прикрытое наполовину шторой, гасило уличный свет и яркую зелень сада, воспринимавшуюся сквозь стекло, как театральная декорация. Скалистая стена горы проглядывала между ветвями акаций ржавыми пятнами — большими, широкими и узкими. В комнате стоял запах перегретых обоев и застарелой мебели. Клавдия Ивановна подняла шпингалет, распахнула раму. Движение воздуха не почувствовалось, но запахи у окна стали свежеть, округляться белыми, лиловыми кустами сирени, готовыми взлететь вдруг, как связка детских шаров.
Щелкнул никелированный замок ридикюля — два опрокинутых, никогда не звеневших колокольчика.
Клавдия Ивановна вынула взрыватель, похожий на портсигар. Взвесила на ладони. Ничего особенного. Даже легкий.
Рычание подъехавшего автомобиля вывело Клавдию Ивановну из задумчивости. Она сделала шаг к окну. Перегнулась через подоконник, опершись локтем о пыльный наличник, белая краска на котором потрескалась и шелушилась. Площадка между кипарисами, где обычно стояли машины, пустовала. Цемент на ней тускнел, старый, в ржавых потеках дождя и глины. От подъезда к фонтану, растопырив циркулем ноги, ступал шофер в желтых крагах.
Долинский вошел в комнату без стука. Но она знала эту особенность его характера или поведения, как уж тут точнее сказать, и приготовилась к встрече, убрав подальше ридикюль, тщательно захлопнув створки шкафа.
— Завтра нам надо обвенчаться, — сказал он, целуя ее по привычке в лоб.
— Нужна ли такая спешка? — строго спросила она.
— Безусловно, — он быстро оглядел комнату. — Вещи целы?
Клавдия Ивановна кивнула.
— Ты проверяла? — спросил он недоверчиво.
— Разумеется.
Он сел на диван рядом. С облегчением снял шляпу, точно была она не из соломы, а из железа.
— Зачем венчание? — усмехнулась Клавдия Ивановна. — Этим мы никого не обманем. Ты же все равно не веришь в бога.
— Кто не верит в аллаха, и его ангелов, и его писания, и его посланников, и в последний день, тот заблудился далеким заблуждением.
Долинский притворно закатил глаза к потолку, на котором сидели мухи. Потом потер ладонью лицо. И уже не поймешь, серьезно ли, шутя, сказал:
— Если мне удастся вырваться отсюда живым, мы поселимся на Востоке и примем магометанство. Во имя аллаха милостивого, милосердного!
— Похоже, ты давно подумывал о гареме. Едва ли мысль о принятии магометанства пришла тебе сейчас в этой суматохе.
— Я давно подумывал о тишине, спокойствии, изначальной мудрости.
Лицо Долинского — скулы, лоб, переносица — покрывала болезненная серость. И только борода по- прежнему рыжела вызывающе ярко, точно парик.
— Не может быть такого дела, из-за которого стоило бы торопиться, — вспомнила Клавдия Ивановна.
— Только на Востоке могут сказать так хорошо, — вяло кивнул Долинский.
И вдруг резко, почти рывком, поднялся с дивана. Быстрыми, мелкими шагами начал семенить по комнате, которая была очень маленькая, чтобы ходить по ней широкими шагами.
— Завтра сборы заканчиваются. И мы должны уехать. Уехать, уехать... Характеристики к утру следует перепечатать все, если даже для этого придется работать всю ночь. Ты поняла меня?
— Представь, — она сузила глаза, недовольная то ли перспективой утомительной работы, то ли глупым вопросом.
— Твои чемоданы я заберу сейчас, — решительно сказал он. — Сегодня у меня есть машина. А что будет завтра, гадать трудно. Транспорт в наших условиях — надежда на жизнь.
— Есть еще ноги, — возразила она.
— Что ноги? — не понял Долинский.
— Ноги — тоже надежда, поскольку они в какой-то мере и транспорт.
— Обстановка такова, что ей-богу не до шуток.
— Почему же, Валерий Казимирович. Чувство юмора, наверное, тоже надежда.
— Эта мысль только кажется бесспорной...
— Нет. Я твердо верю в нее... — Клавдия Ивановна сказала это почти с вызовом. И улыбнулась, чуть сощурив глаза.
Долинский равнодушно кивнул. Впрочем, может, не столько равнодушно, сколько устало. Попросил:
— Приготовь чемоданы.
Ушел в свою комнату, гремел там сейфом. Вернулся с широким увесистым портфелем. Не новым, но солидным. Из кожи. С двумя огромными позолоченными замками.
Чемоданы стояли у порога. Четыре. И все большие.
— Один я оставила, — пояснила Клавдия Ивановна. — Нужно будет переодеваться. И потом... Всего не увезешь. Да и стоит ли это делать? Женская одежда быстро выходит из моды.
Он сказал:
— Я пришлю за ними солдат. Ужинай без меня. Вернусь поздно.
— К этому я уже привыкла, — сухо ответила она, обиженно оттопырив губы.
— Надеюсь, ты не ревнуешь?
— Надейся... — Она теперь улыбалась безмятежно и даже чуточку наивно.
Сумерки запаздывали. Небо у моря простиралось безоблачное. И солнце висело над четкой линией горизонта, как вырезанный из бумаги круг, раскрашенный лиловой акварелью. Лиловые блики дрожали на воде, гнездились среди листьев, даже серая скала, что стояла близ дачи за поворотом дороги, была выкрашена сейчас в густо-лиловый цвет.
Белые буквы на черных клавишах пишущей машинки казались покрытыми тонкой сиреневой пленкой. Почему? От усталости или из-за призрачного, неестественного света, падающего в раскрытое окно.
Клавдия Ивановна закрыла глаза ладонями. Откинулась на спинку стула. Почему-то вспомнила ясный вечер очень далекой осени 1912 года. Старая шаланда возле пристани со свернутыми парусами. Такой же лиловый закат. И гимназист из выпускного класса, пытающийся обнять ее, совсем еще юную-юную... Удочки как струны уходят в море. Поют чайки. Мечутся и поют...
Загорелая женщина в зеленой юбке до самых пят прямо на пристани продает молодую кукурузу. Желтоватые початки лежат в круглой корзине из ивовых прутьев, дышат серебристым паром.
Пар виден лишь по краю, овальному, прикрытому льняным полотенцем, расшитым яркими крестиками. А выше, за корзиной, седые от соли доски тянутся до берега, к бетонным опорам, на которые приналег причал.
Она не помнит, как звали того гимназиста. Кажется, Вова или Витя. А может, Вася... Они целовались потом под тополями. И тополя что-то шептали им...
...За окном, перед дачей, был развод караула. Громко подавались команды. Солдаты топали сильно, но недружно. Звуки не ложились, а сыпались как град по стеклу.
