Фелюга легко скользила по зеленоватой морской воде. Волна не била, а лишь шлепала ее левый фальшборт. И трисель на гафеле[6] — косой четырехугольный парус — выгибался от дружного попутного ветра и был похож на большого белого лебедя. Снасти стоячего такелажа, которым крепились мачты, фокс-стеньги, грот-стеньги[7], косыми, пересекающимися тенями ложились на палубу и на воду.
— Захарий ждет сигнала, — пояснил Костя.
За рекой сразу начинался лес. Он рос на полосе между берегом и горой, которая была относительно ровной и широкой. Матерые деревья каштанов и ореха теснились здесь вперемешку со стволами дуба, ясеня, клена, акации...
Когда вошли в лес, Костя сказал Кравцу:
— Я пойду вперед.
— Думаешь, так лучше?
Загорелое лицо грека вдруг стало непроницаемым. Морщинки собрались над переносицей да так и застыли. Глядя прямо перед собой на темные изломанные стволы деревьев, Костя твердо сказал:
— В меня он стрелять не станет.
— Хорошо. Я приду потом.
— Ты приди минут через десять.
— Хорошо, — согласился Кравец, — я так и сделаю.
Грек ушел по тропинке, которая пролегала между жестким, коротким кустарником.
Кравец замедлил шаг. Вынул пистолет...
Ветер не продувал лес. И запахи коры, листьев были тут крепкими, постоянными. Кравцу казалось, что они пахнут лекарствами, и особенно йодом, как комната грека Кости, где лежала теперь раненая Перепелка.
Вчера вечером Кравец терпеливо ожидал ее в овраге, узкое дно которого оказалось захваченным холодным, стремительным потоком. Вода гудела, ворочала камни. Кони вздрагивали, ржали испуганно...
Ему посчастливилось услышать выстрелы. Вернее, увидеть. Это после он догадался, что тонущие в реве моря и шуме дождя звуки, похожие на треск сухой палки, есть не что иное, как выстрелы. Он вывел коней из оврага. Привязал их к ясеню, который приметил раньше, накануне. Вынув пистолет, пошел вдоль берега к даче. Именно тогда и раздался взрыв. Крыша дачи вдруг высветилась. Поднялась чуть-чуть, точно крышка над закипающей кастрюлей. Потом стремительно стала расширяться огнем, копотью, балками, железом, досками. Стены осели. И рухнули...
Вот тогда метрах в тридцати от себя, на аллее, Кравец увидел сутулую женскую фигуру. И понял, что это Перепелка.
Налетев на старую рыбацкую сеть, провисшую на покосившемся сушиле, он запутался в ней. Выбирался, чертыхаясь. Судя по времени Перепелка должна была уже выйти на это место. Но никто не пробегал берегом, совершенно точно.
Овраг, в котором назначили встречу, находился слева от дачи. И Перепелка должна была бежать берегом сюда, в сторону поселка Лазаревский. Никаких видимых причин, мешавших ей двигаться влево, Кравец не находил. За исключением... За исключением того, что в Перепелку стреляли.
Пригнувшись как можно ниже, Кравец широкими прыжками бросился в глухую ночь, туда, где темнела аллея. Прибрежная галька, крупная и мелкая, блестела жалко, тускло, проваливаясь под сапогами неслышно. Зато море горланило вовсю. Волны шли высокие, частые, с длинными пенистыми гребнями. Гребни эти белели, как клочки тумана, то пропадая, то появляясь вновь.
Сверкнула молния. Сверкнула на долю секунды. Но и этой доли было достаточно, чтобы Кравец увидел Перепелку, лежащую поперек аллеи...
Спасибо, кони были рядом.
Кравец понимал, что Перепелка еще жива, что она ранена, но ничего другого, как положить ее поперек седла, он не мог сделать...
Фелюга приближалась. Кравец сразу увидел ее, как только вышел из леса. Еще он увидел Долинского и грека Костю у самой кромки воды, поигрывающей редкими, веселыми волнами.
— Кто это? — повернувшись на звуки шагов, спросил Долинский.
— Мой человек, — равнодушно пояснил Костя.
Но скорее всего, ответ грека не удовлетворил Долинского, скорее всего, у него была профессиональная память на лица. Потому что взгляд контрразведчика цепко задержался на Кравце. И Кравец понял, что он узнан.
Кравцу удалось раньше выхватить пистолет. Однако резким движением Долинский схватил Костю за шиворот рубахи и прикрылся им, как щитом. Грек рванулся, оставив в руке рыжебородого большую часть рубахи. Упал. Галька зашуршала под его телом. И Долинский направил ствол пистолета на Костю, хотя это было тактически неграмотно и диктовалось лишь злостью.
Кравцу нужно было пробежать еще метров пятнадцать, чтобы достигнуть Долинского и защитить Костю. Он понял, что не успеет. И выстрелил....
Долинский опрокинулся на спину. Волны теперь лизали его лицо и бороду, которая, смоченная водой, утратила пышность и стала жидковатой, похожей на водоросли. Над морем гуляли чайки. Они были белыми, легкими. Выстрел не вспугнул птиц, и они по-прежнему свободно парили в воздухе, и стремительно падали, и взмывали вверх. Волны глядели на птиц, и вздохи их были полны зависти.
Стряхивая с одежды мокрую мелкую гальку, Костя произнес:
— Отвоевался.
Ящики с коллекцией лежали чуть в стороне, прикрытые сломанными ветками. Долинский, видимо, торопился. Крышка на одном не была заколочена плотно. Держалась только на двух гвоздях. Приподняв ее, Костя сразу узнал завернутые в рогожу иконы и картины, которые еще совсем недавно он прятал в печь профессора Сковородникова.
— Все здесь? — спросил Кравец.
— Похоже, что все, — наклонившись, сказал Костя. — Точно ответить может только профессор.
24. Подарок
— Этот человек, профессор, — сказал Костя, кивнув на Кравца, — покарал Долинского. Он вернул вам иконы.
Профессор Сковородников чуть приподнялся в кресле, будто попытался заглянуть в ящики сквозь крышки, потом вдруг обмяк и откинулся назад.
— Вам плохо? — спросил Кравец. — Воды бы...
Однако Михаил Михайлович сделал знак рукой, что все хорошо, что ему ничего не нужно.
— Иконы опять спрятать в печь?
Терраса теперь не была идеально чистой, как обычно. Следы грязи и беспорядка — результат обыска — виднелись повсюду.
— Иконы не надо прятать в печь, Костя, — сказал профессор. Потом он посмотрел на Кравца и спросил: — Кто вы такой, молодой человек?
— Кравец.
— Уж не красный ли вы?
— Угадали.
— Разве красные пришли в Лазаревский?
— Скоро придут.
— Вы авангард?
— Я разведчик.
— Вот как... — старик пошамкал губами. — У меня к вам просьба, господин разведчик...
— Товарищ, — поправил Костя.
