проявить характер, умышленно не звонил и не писал жене ни строчки. Потом, правда, через десятые руки до него все-таки донесли информацию, что сама Марина переживает, грустит, а это плохо отражается на ходе съемок, и что режиссер якобы даже кричал на своих помощников: «Дозвонитесь, в конце концов, до ее мужа, потребуйте, чтобы он приехал! Она же просто чахнет на глазах!»
Эти слухи, с одной стороны, его радовали, но с другой, немало тревожили. Оссейн сам себе не мог объяснить, что с ним происходит. Может быть, чувствовал, что, обретая самостоятельность и независимость, Марина все дальше удаляется от него? Может быть…
Кроме того, Робера начала безумно раздражать обстановка в доме, который еще недавно он считал родным. Maisons-Laffite, ранее казавшийся ему оазисом «любви, вкуса и утонченности», теперь казался ему «бабьим царством». Я и не предполагал, сокрушался Оссейн, что в результате окажусь единственным мужчиной в этой большой и дружной женской семье! Когда он обращался к Марине: «Дорогая!», на его зов откликались сразу все ее сестры: «Да-да?» И скоро ему стало мерещиться, что он женился не на одной из сестер Поляковых, а сразу на всех четырех. Ему с Мариной никогда не удавалось оставаться наедине, у них не было каких-то только своих, сокровенных тайн, неприкасаемого «интимного пространства».
По возвращении жены из скандинавских странствий они крупно повздорили. Недолго думая, Робер развернулся, отправился на вокзал — чтобы куда-нибудь умчаться и, «выбирая натуру для будущих съемок», привести в порядок нервы. Но la Sorciere Марина оказалась мудрее, чем предполагал Робер, тут же поспешила за ним и… купила билет в соседнее купе. Дорога, как известно, способна примирить кого угодно. А уж общая работа — и подавно…
Один за другим на экраны выходят их фильмы «Простите наши прегрешения», «Ты — яд», «Ночи шпионов»… Но постепенно эти съемки все больше начинали напоминать бесконечный производственный конвейер. «Не припомню дня даже короткого отдыха за это время, — сетовала Марина, — разве что последние две недели беременности, проведенные в Швейцарии…»
Ее новеллы тех лет, репортажные зарисовки с натуры, наброски портретов актеров, друзей, коллег, режиссеров, великих и не очень, через полвека станут главами удивительной мемуарной книги «24 кадра в секунду», дневником эпохи, одной из главных героинь которой будет она сама, Марина Влади.
В 1959 году картина «Ночи шпионов» была включена в программу первой Недели французского кино в Москве. Для Робера, радуется Марина, это большая премьера. Но куда больше волнений доставляла грядущая встреча с родиной мамы и отца. Робер, как умел, успокаивал обеспокоенную Милицу Евгеньевну: «Я постоянно буду рядом».
Первый сюрприз их ждал уже в аэропорту Домодедово.
— Я сошла с трапа старого самолета, — рассказывала родным Марина, вернувшись в Париж, — знаете, еще такой — с пропеллерами, и внизу увидела девиц сто, не меньше! И все как одна — «колдуньи»… Я оказалась лицом к лицу с сотнями моих копий: больших и маленьких, толстых, в очках, с осветленными распущенными волосами. Завизжав, они бросились ко мне. Выкрикивали мое имя. В одно мгновение я покрылась слоем губной помады — лицо, шея, руки!.. Они меня зацеловали, я была вся в помаде… Мужчины? Ну, мужчины тоже пытались, но я не давалась. О, если бы на меня еще набросились и мужчины, меня бы уже не было — разорвали бы точно! Это было жутко, я же совсем не подозревала, что в России меня знают. Обалдела просто. Нет, я не испугалась, я именно обалдела…
Слава богу, вмешались бравые милиционеры, и дальнейшего бурного разгула страстей удалось не допустить. По пути из аэропорта в гостиницу встречавший парижских гостей молодой человек из оргкомитета, сам чрезвычайно взволнованный и этим rendez-vous — свиданием, и близостью к той, о которой позволительно было только мечтать, и своими особыми полномочиями и ответственностью, радостно лепетал о фантастическом успехе «Колдуньи» в Советском Союзе и о грандиозной славе madame Vlady: «Фильм посмотрели миллионы наших зрителей. В газетах писали о вашем русском происхождении… Вас у нас все знают, Марина Владимировна!»
Последнее — обращение, чисто русское, по имени-отчеству — ее немножко смутило, но она снисходительно кивнула: будем привыкать. Робер сидел рядом, внимательно наблюдая за пролетавшими мимо подмосковными пейзажами, и не произносил ни слова: он был еще более, чем обычно, угрюм и сумрачен. Она попыталась расшевелить мужа: «Ну, как тебе наша родина?» — «Wonderful», — почему-то по-английски отозвался он.
«Два дня я ходила по улицам, вокруг меня неизменно была толпа, меня без конца фотографировали, — пополнялся московский дневник Марины восторженными записями. — И в музеях тоже, а мне же хотелось все посмотреть… Это был шок… Мне присылали письма, в которых было вложено по пятьдесят использованных билетов. Люди писали, что они столько раз ходили на фильм с моим участием. И посылали билеты в качестве вещественных доказательств… Все российские бабы были колдуньями…»
Вчера еще чопорные, как монашки, застегнутые на все крючочки-застежки, наглухо запакованные в строгого кроя форменные платья и костюмы, окостеневшие в кольчугах-лифчиках, внезапно осмелели и уже щеголяли в легкомысленных платьицах, издалека напоминавших те, в которых Марина бегала по скандинавским чащам. Искусительница Влади, сама того не ведая, моментально соблазнила мужскую половину населения Советского Союза, одновременно раскрепостив, дав вольную, другой половине, женской.
Переполненная впечатлениями о Москве и москвичах, Марина по секрету, на ушко сообщала маме и сестрам: «Мой успех был необычайным, и Робер не мог этого вынести. Он не покидал гостиничный номер, а я одна разъезжала по приемам, пресс-конференциям. Все, что бы я там ни говорила, вызывало бурный восторг, аплодисменты…»
Так впервые Москва вмешалась в судьбу Влади, став «лобным местом», на котором схлестнулись характеры вчерашних пылких влюбленных. Позже этот город еще не однажды сыграет роковую роль в жизни Марины Поляковой-Байдаровой.
Впрочем, Оссейн объяснял разрыв не жестким состязанием амбиций, а более прозаичными причинами: «Огромное семейное гнездо Поляковых в Maisons-Laffitte… вечно полное людьми, шумом и застольем… Как в забытой русской сказке, слезы перемежались радостью, праздник — ностальгией… Но был ли этот уютный дом с властной, волевой тещей моим? Было ли в нем место для меня? Едва я спрашивал Марину: „Ты меня любишь?“, не дослушав моего вопроса, она на сто ладов отвечала: „Да, да, да!“ Когда я почувствовал, что играю роль любящего главы семьи, которой у меня нет, я решил прервать этот спектакль, как неудачно поставленный самой жизнью… Нельзя строить отношения, когда лишь один человек готов на все ради другого, а второй… Я искренне и беззаветно любил Марину. А что она испытывала ко мне, так и осталось для меня загадкой… Мне кажется, она так и не смогла расстаться со своим детством, мамой и домом, ничего не хотела менять в своей размеренной жизни ради меня. По этой причине мы не сумели свить общее гнездо».
Марина заочно возражала: «У меня были надежды иметь шестерых детей, организовать свой театр. А он стремился только делать кино. Детей иметь не хотел… Просто мы были очень молодые… Я надеялась, что нашла человека, похожего на моего отца: сильного главу семьи с твердой рукой. Робер же вне своей профессии уклонялся от принятия каких-либо решений, и я вынуждена была быть и его женой, и его доверенным лицом, и матерью, и правой рукой — одним словом, единственной хозяйкой в доме…»
Дети? О них Робер, разумеется, упоминал, но так, походя: «Постоянно выясняя, кто прав, кто виноват, мы прожили четыре года. Но были и победы — мы вместе снялись в девяти фильмах, сумели произвести на свет двух сыновей — Игоря и Петра…»
