что расстались мы друзьями.
А одну бабушку я нашел прямо на помойке. Я всегда отличаю профессиональных нищих от таких вот старушек. У них другие лица, движения. Она подобрала бутылки и сложила их в сумку.
Я ей протянул пятьдесят рублей. – Что ты, деточка, – сказала она, – это же много.
И тогда я повторил тот трюк с разговорами о зеленой трешке.
О русском языке. Собрались некоторые и сетовали, мол, язык наш не успевает за новым, молодым, а другие сетовали, мол, совсем он рушится, обедняется и падает куда-то.
Ой, блин! Да никуда он не рушится, не обедняется и не отстает. Он жив и живет, пока живы носители языка. Пока живы все эти люди, что на нем говорят. А рассуждать насчет того, что он не успевает или даже падает куда-то, означает лишь уподобление пчеле, которая несет мед в гнездо и при этом рассуждает о том, куда этот мед потом денется.
Да выгребут этот мед!
Весь без остатка!
И не твое это дело. Твое дело тащить. Язык – он же сам по себе. Он что та река, в чьих водах сначала и глина, и песок, а потом, за излучиной, и очистилась она сама по себе, никого не спросясь.
Жив он и всегда жив будет.
Живуч, потому что – точен, сочен, прилипчив, сладостен, вкусен. Вот!
Торжественно довожу до вашего сведения, что в настоящую секунду работаю над подлинно девственным посвящением, призванным украсить собой текущие потуги вот этого самого моего труда.
Матерь Божья – богиня и звезда!
Если ты не слишком занята устройством того, чего в принципе устроить никогда нельзя, то есть устройством этого подлунного мира, то обрати свое внимание на Сашку Покровского – все-таки не пропащий же он парень – и возьми этого обормота под свое чудесное покровительство.
Весна и солнышко. Немножко мороза и снег. Все искрится и капает. Сосульки сверкают.
На кусте бузины сидит стайка воробьев. Все они только что откупались в луже. Теперь они греются и разговаривают. Говорят все одновременно, как в итальянской семье. Фигурки воробьев на ветках неподвижны – они уже пригрелись в лучах солнышка, и шевелиться им неохота – но чирикают не переставая. О чем они чирикают? Я – лучший переводчик с воробьиного. Они говорят друг дружке: «Весна. Тепло. А хорошо, что тепло. Вот раньше, помните? Раньше – о-го-го! А теперь – хорошо. Это правильно, что теперь весна! Правильно, что тепло! Вот раньше было неправильно!»
Рядом с мусорными кучами сидят печальные вороны. Что-то ничего на кучах нет. Я бросил кусочек хлеба. Сейчас же прилетели голуби, закружились, засуетились. А вороны сидят и презрительно смотрят на голубей.
«Кар!» – сказала одна из них, видимо, старшая.
«Кар-кар!» – с готовностью подхватили две другие. У старшей это означает, что мол, мы-то не такие глупые, как тут некоторым может показаться, не мог человек просто так что-то нам бросить путное. Тут-то точно какая-то дрянь. «Точно-точно!» – подхватывают ее товарки, но потом голод пересиливает, и они тоже слетают к хлебу.
Поймал девушку в темном углу и ну ее целовать. Это я о жене.
«Девушка! – говорю я ей. – Я должен вам что-то сказать неизбежное!» – «Я-то знаю, что ты хочешь мне сказать!» – «Да ничего ты не знаешь!» – говорю я и начинаю целовать.
Шведы опять звонили и говорили, что они снимают фильм о подводных лодках в Балтийском море. Их интересует «Шведский комсомолец» – история, правда, правда истории, ну и так далее.
Оказывается, «Шведскому комсомольцу» двадцать пять лет, и пора снимать фильм.
«Шведский комсомолец» – это лодка, севшая в шведском фьорде на мель в 1981 году. Шведы считают, что это мы к ним со зла забрели, что мы там что-то искали или происки какие-то имели.
Я сказал, что ничего мы не имели, что народ заблудился, а они говорят: «Как это можно там заблудиться? Вы видели наши фьорды?»
Мы видели ваши фьорды. Можно. Вот специально войти без лоцмана – нельзя. Обязательно врежешься в скалы, а ночью, в подводном положении, при полном выходе из строя всех приборов для определения места – можно. Можно потом всплыть на зарядку батарей и идти тихонько в надводном положении и отмечать в вахтенном журнале, что вроде справа по борту видны масляные пятна. А это не пятна. Это уже берег, и вода, оттого что там никакой глубины вообще нет, другого, желтоватого цвета.
«Нет! – сказали шведы. – Все не так! Там такие фьорды, что просто так не войдешь!» – «Да знаем мы ваши фьорды! Знаем! Вы не войдете, а мы войдем! Особенно если мы на боевой службе уже почти месяц, и у нас нечем определять место, и штурман, боясь доложить об этом командиру, идет по счислению, а сам врет, что он определяет место по звездам, по радиомаякам и еще по чему-то береговому!»
В общем, не договорились.
Я потом позвонил Сане Крыштобу и рассказал о ситуации.
– Саня! – сказал я. – Просвети! Может, я – дурак и все не так понимаю?
– Да нет! Все так. Лодка из нашей базы. 613 проект. Ну, вышло там у них из строя вся навигация на боевой службе? Штурман шел по счислению. И дошел!
– Это точно 1981 год?
– Точно!
– У них были торпеды с ЯБП (ядерный боезапас), а то меня этим шведы просто задолбали?
– Конечно были. Две штуки. Как всегда. Это же боевая служба! Должны быть!
– А, ну да! Совсем забыл. Боевая же! Конечно были!
– А чего они так боятся этих торпед?
– А я не знаю. По ним хоть молотком бей, все равно не получится Хиросимы с Нагасаками!
– Да, у них и заряд – полная ерунда!
– Ну да! Только пирс разрушить да базу накрыть!
– Ну не десять же килотонн!
– О чем речь! Там столько степеней защиты!
Так что Саня меня успокоил. Ну их, этих шведов, задолбали!
Перезвонил швед и сказал, что он тут подумал и решил, что в этой истории, скорее всего, дело обстояло так, что мы (русские) просто заблудились. У них мнения среди военных разделились, одни сказали, что ничего русские не имели против Швеции, а другие за то, что имели. Просто когда допрашивали командира севшей на мель подводной лодки, то он в показаниях путался, и все решили, что что-то тут нечисто.
А я сказал, что у командира столько инструкций и всяких наставлений, что там немудрено запутаться и говорить не пойми чего. На это надо делать поправку.
Так что мы решили со шведами дружить, и на все их вопросы ответить, и нужных людей им показать, и чтоб они тоже ответили – о как!
Господи! Сохрани всякую халяву для любителей культуры: поэтов, писателей, художников и прочих служителей. Не уничтожай, Господи, самих основ. Пусть они врываются на фуршеты и едят, едят, едят торопливо и за фужеры с вином хватаются: «А можно мне еще, там у меня друг?»
Сейчас сделаем обнажение приема. Это я о литературе и пафосе.
Все, что связано с пафосом, у меня рано попало в зону великих подозрений – повязывание красных галстуков и прочее.
Сначала я почему-то считал, что если мне повязали галстук, то я сейчас же должен что-то делать – полезть на забор, по крайней мере. Но никто рядом со мной не полез на забор. Вообще никто никуда не полез. Все разошлись, я остался. Один.
То есть я сразу заподозрил, что в этом кроется какая-то чушь. Предполагалось, что если я с галстуком, то я должен немедленно помогать бедным, больным или же калекам. А если я без галстука, то я сейчас же попадаю в область Мальчиша-Плохиша и начинаю яблоки воровать. Я только что прочитал «Тимур и его команда», и все мои первичные предположения были оттуда, вот только я никак не мог понять, как же они
