— Алена, поди сюда!.. — звала княгиня воспитанницу.
Та выходила в турецком наряде, специально для нее сшитом: кафтанчик из полосатой материи, голубые атласные шаровары. Розовая рубашка была перехвачена широким поясом с пряжкой. На голове девочки красовалась красная шапочка, вышитая серебром.
К Алене относились хорошо, но того приволья, что у кормилицы, здесь не было. К тому же озорнице не раз доводилось выводить из себя своих благодетелей. Салаговы старались приструнить воспитанницу, но наткнулись на характер ершистый и самостоятельный.
Однажды Алена увидела, как княгиня за какую-то провинность высекла дочь, а та у нее поцеловала руку.
— За что ты руку целовала? — озадаченно спросила Алена.
— За то, что маменька меня уму-разуму учит... — отвечала девочка.
— Я этого никогда не сделаю, — решительно тряхнула черноволосой головкой Алена. — Чтобы руку целовать за то, что высекли?!
Девочка оказалась очень смышленой, легко выучилась читать, считать, но всего более удивительно то, что она очень рано научилась отличать дурное от хорошего. Ее пробовали подсылать в людскую, чтобы узнать, какие разговоры идут о хозяевах, но это вызывало у Алены протест: «Я не сродна была на это... Я всегда это считала низким для меня...»
Безыскусственно и искренне, самыми простыми словами описывает Щепкина таинственный процесс пробуждения женственности, ту неуловимую пору, когда кокон превращается в бабочку.
В Туле, куда перевели полк Салагова, хорошенькая, как кукла, турчанка оказалась в центре внимания на местных балах и обедах. Гусары-усачи говорили ей: «Поцелуй!» — и дарили конфеты.
Алене очень хотелось выглядеть взрослой барышней. Она упросила княгиню купить ей туфельки на каблуках, стала вертеться у зеркала и однажды, желая стать еще пригожее, остригла себе ресницы, за что чуть было ее не выпороли. На ночь, подсмотрев, как это делает княгиня, натерлась кислым молоком.
«Все проказы мои тем не кончились, — вспоминала Елена Дмитриевна. — Нет, тем не унялась. Мне очень нравилось, что напереди у всех женщин хорошо, я давай и себе устраивать так же... Напихала себе оба чулка за пазуху и старалась, чтобы возвышение было выше. Я почти оба чулка на одну сторону запихала и сделала себя кривой, но была очень довольна. Прихожу к княгине и стою возле нее, она смотрит на меня и сейчас заметила и говорит: «Что это?.. Посмотри, мать моя, что она себе за пазуху наклала!»
Как иногда шутят с красивыми девочками, Алене говорили, что один человек хочет жениться на ней — только, мол, у господ разрешенье получит. На это Алена важно отвечала:
— Пусть прежде спросит, пойду ли я за него. Меня никто принудить не может. Я турчанка и вольная.
— Ишь, какая гордая... — смеялись в людской.
— Конечно, я за господского человека не выйду никогда!
Где семилетке, только что молочные зубы потерявшей, знать, что будет годков так через двенадцать? А ведь выйдет за господского, за крепостного, ничего не убоится... Но я еще не рассказала, какие таланты открывались в турчаночке, уже перестававшей быть озорной малышкой.
* * *
К одиннадцати годам девочке снова пришлось поменять крышу над головой — Салаговы отдали Алену в офицерскую семью Чаликовых. Однажды к ним пришла соседская девушка в нарядной кофточке. Алена быстро сообразила, как надо сделать выкройку, и, к всеобщему удивлению, сшила кофточку, не хуже заправской портнихи. Руки у девочки оказались золотые: она научилась прекрасно вышивать, и гусары сулили ей 25 рублей, чтобы она им золотом да серебром расшила двуглавых орлов на офицерских сумках.
Разумеется, красивая девочка-подросток притягивала к себе пылкие взоры офицеров, среди которых по воле судьбы росла. И ее молодое сердечко не было вполне равнодушно ко вниманию удальцов в расшитых доломанах.
Пожалуй, лишь один из них, высокий, богатырского сложения, обросший густыми усами и бакенбардами, внушал ей ужас. Завидя его, Алена старалась поскорей удрать.
— Куда? Вернись-ка, голубушка!.. — кричала ей вслед Чаликова.
— Боюсь, страшный какой...
Слух о том дошел до офицера-богатыря.
— Каково же! Меня она боится! Чем же я вам, Аленочка, страшен кажусь?
— Да волосами очень уж обросли...
— Что же делать? Так надобно для того, чтобы иных детей пужать! Но тебе, моя турчаночка, нечего бояться. Вот скоро я уеду, посиди хоть немножко с нами...
На прощанье великан просил девочку: «Вот теперь поцелуй меня, я уезжаю, и, может, мы никогда не увидимся».
И правда, больше они не увиделись. А великан этот был один из самых прославленных русских генералов, герой войны 1812 года Яков Петрович Кульнев. Храбрец и добрейшая душа, он пользовался любовью не только у себя, но и во вражеском стане. Шведы, зная о его рыцарском поведении по отношению к населению, избегали стрелять в него.
Кульнев героически погиб вскоре после начала войны с французами, не успев исполнить своей мечты, о которой как-то поведал брату: «...Не выходит у меня из головы поймать Бонапарте и принести его голову в жертву наипервейшей красавице; не назови это химерою, ибо все на свете сотворено для прекрасного полу».
Браво, Кульнев! Жаль, что пригожая турчаночка не отгадала в вас тогда героя и рыцаря. Ей, молоденькой дурочке, был по сердцу другой...
* * *
Зачастил к Чаликовой гусар Лосев. Тогда мода пошла — мужчины стали носить сережку в одном ухе. Вот он и говорит Алениной покровительнице: мол, ухо проколол, нет ли сережки на короткое время. Чаликова ответила отказом, но обратилась к Алене: «Нет ли у тебя?» Девушка вспыхнула, вынула из уха сережку и протянула Лосеву.
Через некоторое время Алена напомнила гусару о ней. А он шепнул ей на ухо: «Как сделаетесь моею, тогда и отдам».
Стал Лосев осаждать Алену. Подослал к ней жену своего денщика.
— Мой барин покоя не дает, просит вам сказать, что влюбился смертельно и желает на вас жениться. Да только такую молодую вас не отдадут, а потому просит он поверить ему. Уедете с ним в другую деревню и там повенчаетесь. Так что передать барину?
Осторожная Алена, как ни ныло ее сердечко по бравому гусару, ответила решительно:
— Я на это никогда не соглашусь. У меня есть благодетельница. Пусть поговорит с ней. Коли даст она согласие — выйду. А увезти себя не позволю. Я наложницей быть ни у кого не соглашусь...
— Ах вы, матушка, да сжальтесь, пропадет мой барин-то. Он сказал, когда вы ему откажете, то он будет развратную жизнь вести, и пить, и гулять, и что вы будете всему виноваты... Сжальтесь...
Но Алена брови сдвинула:
— Ступай, и больше я с тобой говорить не хочу. Барину же своему передай — никогда на это не соглашусь ...
Однако где было девочке-подростку знать, какую интригу затеял против нее Лосев: сказал Чаликовой, что, мол, дала слово уехать с ним. Крупный скандал вышел. Алена целый месяц оплакивала свою несчастную любовь. Гусар же искуситель, казалось, навсегда скрылся с ее горизонта.
И вот однажды сидит она со своей опекуншей в гостиной у окна и видит, кто-то едет в санях, пьяный- препьяный. Песни поет. Чаликова присмотрелась, так и ахнула: «Это же Лосев! Что с ним сделалось, с бедным, как жаль его! Примерный был офицер, никогда не видела, чтобы он был пьян. Слава Богу, мужа нет...»
После истории с Лосевым Чаликов строго-настрого запретил своей жене пускать офицеров в детскую, где вместе с дочками хозяев жила и Алена.
Прошло некоторое время, и вот, когда Чаликовых дома не было, перед глазами Алены в ее комнате
