Красавицы не умирают

кроме нее. Она ни с кем не будет счастлива так, как с ним. Ни до, ни после них никому не доведется испытать такого не­сказанного чувства. Двое влюбленных полудетей бродят по Мюнхену и полны самых смелых, самых радужных на­дежд.

На верность друг другу Амалия и Федор обменивают­ся вещицами, хранящими тепло их молодых тел, — шей­ными цепочками. Дядька Тютчева отписывает, между прочим, в Москву барыне Екатерине Львовне, что Фе­денька «вместо своей золотой получил в обмен только шелковую».

Месяц летит за месяцем. Обожание Тютчева своей «молодой феи» беспредельно. Он просит руки Амалии и получает отказ. Нет, не от Амалии. Это ее родственники сочли, что брак с нетитулованным и еще очень молодым человеком едва ли украсит будущее шестнадцатилетней красавицы графини.

Тютчев в отчаянии. Он даже думает стреляться с кем-то из родственников Амалии, подозревая, что на девушку было оказано давление и она страдает так же, как и он.

Сии сердца, в которых правды нет,
Они, о друг, бегут как приговора,
Твоей любви младенческого взора,
Он страшен им, как память детских лет...

Амалия была послушной дочерью, а может быть, до­воды родственников показались ей убедительными — в 1825 году она выходит замуж за русского дипломата ба­рона Александра Сергеевича Крюденера.

...Молодая баронесса иногда видится с Тютчевым. То сияющее чувство, которое некогда объединяло их, из­рядно поугасло. Тютчев «любил любить», молодое серд­це полнокровно стучало только тогда, когда переполня­лось любовным восторгом. Новые привязанности потес­нили образ милой Амалии. Теперь она скорее светская знакомая, встреча с которой всегда приятна, хотя бы потому, что видишь перед собой образец женской кра­соты.

Уезжая с мужем в Петербург, именно Амалия Макси­милиановна отвезла Пушкину стихи Тютчева, и тот напе­чатал их в журнале «Современник».

* * *

Красота Амалии Максимилиановны покорила и Петер­бург. За ней многие ухаживали. Царь дает понять, что она ему нравится, Пушкин любуется ею. Но Тютчева сре­ди ее знакомых не видно. Жизнь развела их очень надол­го. Амалия Максимилиановна овдовела, вышла замуж вто­рой раз за друга юности Николая I, его адъютанта, гене­рала Адлерберга.

У Тютчева была вторая семья, и он метался между своей законной женой и той, которая пожертвовала для него всем, стала матерью троим его детям.

Но поэты знают все лучше нас: действительно, «бы­вают дни, бывает час, когда повеет вдруг весною...». Бес­смертные строчки, обращенные к подруге юности, проби­вая толщу невзгод, усталости, разочарований, душевного непокоя, как луч солнца сквозь тучу, вдруг пробились строчками, прекраснее которых мало найдется среди всей мировой поэзии:

Тут не одно воспоминанье,
Тут жизнь заговорила вновь, —
И то же в вас очарованье,
И та ж в душе моей любовь!..

Помнил ли Тютчев, что его музе пошел седьмой деся­ток? Или приснилась она ему во сне такой, какой была в ту мюнхенскую весну? Этого никто не знает. Стихи поме­чены 1870 годом.

И все-таки Амалия пришла к нему наяву. Узнала, что он очень плох. В изнуренном жизнью человеке с растре­панными прядками редких седых волос, с глубокими тра­гическими морщинами вокруг рта легко ли было узнать почтенной графине того двадцатилетнего юнца, который не давал ей проходу когда-то в Мюнхене? Да и она уже бы­ла в том возрасте, когда начинаешь забывать свое молодое лицо, и это спасает от отчаяния.

Поздняя встреча, которая могла обернуться отчужде­нием и едва скрываемым разочарованием, вдруг стала тем подарком судьбы, который она ни за что ни про что умеет приберечь напоследок. На следующий день поэт писал до­чери: «Вчера я испытал минуту жгучего волнения вследст­вие моего свидания с графиней Адлерберг, моей доброй Амалией Крюденер, которая пожелала в последний раз повидать меня на этом свете. В ее лице прошлое лучших моих лет явилось дать мне прощальный поцелуй».

Его добрая Амалия умерла глубокой старушкой. Но разве думаешь об этом, глядя на единственный доживший до нас портрет прелестной музы великого русского поэта?

* * *

«Я обыграю жизнь, мужчин и даже время», — пообещала себе белокурая англичанка, родившаяся в начале прошлого века. Похоже, так оно и вышло: леди Джейн нужно при­знать абсолютной чемпионкой в борьбе за личное счастье. Увы, ее огромный опыт пропал втуне. Она гнала прочь репортеров, не давала интервью.

Ей не раз предлагали написать книгу воспоминаний, и всякий раз она отказывалась. «Список моих мужей и лю­бовников будет читаться как испорченное издание Готско­го альманаха». Леди недвусмысленно намекала, что ди­пломатический и статистический ежегодник, издававшийся в немецком городе Готе, не намного длиннее перечня ее интимных друзей. И уж точно — менее захватывающ. Из них можно было составить сборную европейскую команду. Тут были немцы, французы, австрийцы, англичане, греки, итальянцы. Поговаривали, что на родине бессмертного Данте Джейн как-то особенно везло на мужей и их насчи­тывалось то ли три, то ли пять.

Дипломаты, художники, ученые, путешественники, ко­роли, просто красавцы, просто мужчины, приятные во всех отношениях и, уж разумеется, не без романтической жил­ки, буквально сыпались в ее копилку.

Нельзя сказать, что все они поступали с Джейн по-джентльменски. Точнее сказать, истинных джентльменов было из рук вон мало. Но неувядаемая внешность Джейн, которой она отличалась даже в весьма преклонном воз­расте, свидетельствовала о том, что неизбежные в жизни каждой женщины любовные переживания она переносила без слез, съедающих краски лица. В противном случае, учитывая «готский список» неутомимой леди, к зениту жизни она должна была походить на печеное яблоко.

«Да ни за что!» — говорила Джейн, отлично пони­мавшая, что красота — единственное оружие, которое не дает осечки. Но это не значит, что из этого оружия надо палить по воробьям или бросать его куда ни попадя, не чистя и не смазывая.

Забота о своей внешности намертво переплелась в ее сознании с убеждением, что лучшее косметическое сред­ство — это любящий мужчина рядом. Она держалась так, словно родилась королевой и только незрячим в этом по­зволительно сомневаться.

                                                          Леди Джейн Элленборо

«Все смогу и все себе добуду», — говорила леди Джейн, но делала это не с постным лицом мученицы, а с озорным нахальством прирожденной победительницы. Старость, эта преисподняя для женщин, не знала, как подступиться к Джейн Элленборо, если вокруг нее буше­вали и не утихали страсти.

Шейх Фарес пытался увезти Джейн от мужа, когда той исполнился пятьдесят один год. Она дала ему понять, что он переоценивает свои силы. Ей было шестьдесят семь лет, когда путешествующий англичанин написал о ней: «В комнату вошла высокая женщина, поразившая меня своей красотой». Когда Джейн перевалило за семьдесят, ее без­успешно совращал молокосос-переводчик. Она до самой смерти избегала новых знакомств с мужчинами, зная, чем это обычно кончается, и не желая лишний раз огорчать своего