всячески унижают. Ребенок должен испытать шок. И он его испытывает.
Те, кто выживают, – стоят двоих. Это безжалостные убийцы. У них теперь одна мать – мужская стая. У них есть вожаки – самые беспощадные. Для них все есть объект охоты – женщина, ребенок, другая стая.
Вам это ничего не напоминает?
Правильно, все уже было – гунны, даки, ирокезы, монголы, викинги.
И спартанцы. Самые воинственные из греков. Мальчики в шесть лет отнимались от родителей. Их учили терпению. А в совершеннолетие секли. Некоторые умирали без стона. Тогда им ставили памятники.
Памятники за стойкость.
И они все полегли.
Эти древние спартанцы без стона.
Сколько у нас памятников за стойкость? А сколько костей еще лежит?
Не правда ли, похоже?
***
Относительно деторождаемости.
Ее надо повышать.
Конечно, надо.
Обязательно.
Иначе страдает налогооблагаемая база.
Отсюда и желание обложить все. А куда деваться?
Смертность, правда, тоже велика, из-за чего пенсионный фонд не самый обнищавший в этом мире, но деторождаемость – она необычайно мала.
Это не может не заботить.
И заботит.
Очень.
Тут я видел некоторых министров, и им явно было все равно.
Но лицо премьера – а он наша лучшая топ-модель, там есть на что посмотреть, особенно после всех этих неудач с попыткой не отдать долги, – говорило о том, что очередное понижение рождаемости всякий раз приводит его в страшное волнение.
Плохо, что от этого волнения не родятся дети.
Дети вообще не поймешь от чего родятся. Может быть, от какой-нибудь нехватки. Или еще от чего. Одним словом, они рождаются вопреки, а если стараешься, то – ни в какую.
Вот я знаю некоторые деревни, и в них дети появляются после выдачи заработной платы. Даже какая- то устойчивая связь образуется – сначала зарплата, а потом – дети и налогооблагаемая база.
Хотя тут волноваться премьеру нет причины – нам деревня не указ.
***
К нам приходила девочка. Они разговаривали. На кухне. Все больше школьные интриги. А потом они готовили. Спагетти. А ты при этом вроде комода, который приходится огибать. И все эти твои жалкие попытки обратить разговор в общее русло, все эти: «Как вас зовут?» – «Катя», – они, в сущности, ни к чему.
Потому что означают они, в лучшем случае, сопротивление тому, что тебя воспринимают как прошлое, памятник, привидение, – «Тебе с кетчупом?» – и как странно наблюдать все эти изменения в твоем собственном ребенке, – «С сыром хорошо, да?» – изменяющем тебе без особых усилий, – «С кетчупом прикольно!» – а то, что она ему нравится, ты замечаешь по тому, что для чая он достал чашки из того сервиза, о существовании которого ты давно забыл. Это старинный сервиз, вызывающий учащенное сердцебиение мамы при попытках помыть его чашки под струей воды в раковине. Видимо, не надо так приближать свое чадо к себе. Покормил – в сторону. Все равно не твое это чадо. Оно вообще непонятно чье. Завтра выйдет в дверь – как не было. А ты будешь надеяться на звонок. Ждать его: «Але! Але! Как дела?» – а он будет посматривать на часы, экономить на тебе секунды. И тапочки он ей дал лучшие, мамины, хорошо, что она на работе, это я только раньше пришел – так получилось. И ты разве что отмечаешь, что она, вроде бы, ничего – ступня изящна. Но все эти выражения «в натуре» – как мало они все-таки читают, но посуду помыла, протерла. А говорят – не переставая. Все больше чушь. А может, им и не важно о чем говорить. Важно только то состояние речи, когда слова не важны. Такие песни птиц. «Извините, как, говорите, вас зовут?» – «Катя»…
***
Обычно не обращаю внимания на пьяных в метро. Мужик сидел на корточках у стены и руки его, поднятые вверх, по ней шарили в поисках точки опоры.
Художники социализма любили в таких позах изображать чилийских патриотов, расстреливаемых хунтой.
Я подошел. В глазах у него была мысль. И эта мысль: подняться бы.
«Справил праздничек?» – «Справил». – «Помочь?» – «Надо бы».
Стал его поднимать – ноги подгибаются. «Что со мной?» – «Ноги не идут».
«Водка вроде нормальной была». – «От тебя факел дерьма, а от такого дерьма позвоночник отстегивается». – «Помоги». – «Офицер?» – «Бывший».
На вид лет семьдесят. Седой. Но сознание держит, значит, точно бывший вояка. И одет прилично. У меня из отдела старик в метро упал. Давление. Все лицо разбил, никто не подошел, сам очнулся.
А здесь уже тетка подошла: «Я его сейчас в милицию сдам».
У него шапка из нутрии и куртка приличная. Небось выпил отравы.
«Я его дотащу. Тебе куда?» – «В Купчино». Черт, другой конец города.
Парень-кавказец подошел: «Помочь?» – это он на старика отреагировал. У них старики не валяются.
«Спасибо, справлюсь», – а может, просто нормальный человек.
У всех же народов есть нормальные люди. Это от формы ушей не зависит.
Жена мне истерику закатит.
«Телефон, адрес?» – все назвал.
В милиции его изуродуют. Там у нас теперь одно зверье. Недавно в переходе парня 16 лет застрелили. Остановили проверить документы, а парень спортсмен, хорошо одет. К девушке на свидание ехал.
Завели, стали бить, а он здоровый, раскидал маломерок. Тогда пистолет достали. Он увернулся, и они своего уложили. Потом сымитировали нападение. Единственный сын.
«Давай вставать», – он вис на руке, как сосиска. Ногами только перебирает.
«Не выключайся. Ты ж офицер. Скажи себе: надо дойти. Давай, шевели ногами».
Ногу он, скорее всего, подвернул или действительно какой-то паралич. Выпил, дубина.
«Не слабей, не слабей!» – до вагона метро мы доползли. Как он в щель между вагоном и платформой не попал – непонятно.
Вернее, понятно, нога провалилась, и я его просто выдернул.
В вагоне тетки начали орать: «Безобразие! Куда?» – «Милые дамы! – сказал я. – Человек выпил за женщин дряни, и у него теперь ноги отказали!».
Нет. Я так не сказал. Я сказал: «Тишина!» – и все.
Нам предстояла пересадка. Там менты – волки, санитары леса. У меня самого три раза документы спрашивали: «Ваши документы!» – а сами в глаза не смотрят. «А почему вы не смотрите в глаза?» – «Можете идти».
После отсидки в метро я думал, что он пойдет хуже, но нет, вроде крепится.
«Ты соберись, здесь не менты, а суки, за просто так народ уродуют. Остановят – скажешь, что ты мент на пенсии. Иначе плохо будет».
Милицию прошли как по маслу. При входе в вагон я был уже начеку, и чтоб он в щель не провалился, просто поднял его и внес.
Там я его повесил на поручень – место никто не уступил.
Висел он минуту – потом отказали руки. Черт! Я одной рукой держал свой портфель, на другой висел он. Припер его к двери – народу полно.
