Наконец схлынули, и я втиснул его на сиденье.
Фу! Руку чуть не оторвал.
«Не отлетай! – я увидел что глаза у него закатываются. – Соберись! Скажи себе: я дойду! Я должен дойти!» – говорить ему было тяжело. Только кивал.
На последней остановке я его вывел: «Дойдешь сам до трамвая?» – «Дойду!» – сказал и тут же упал.
Я втащил его в трамвай. По высоким трамвайным ступенькам волок его волоком.
«Дыши!» – дышал. Хорошо, что дышит.
«Сколько остановок?» – «Три!» – «Там далеко?» – «Нет».
«Там» – было метров триста. Последние двести я волок его по снегу. Волоком – широкий санный путь. А может, «сашкин» путь. Это как угодно. Хорошо, что он все еще в сознании. Просто везет.
А если помрет – куда я его среди поля дену?
Квартира на первом этаже, и мы одолевали ступеньки перекатом. Я взмок, а он дышал так, что казалось – сейчас сердце выплюнет.
Дверь открыла женщина. Она стояла в двери и молчала. Я подумал, что мы попали не туда.
«Ваш?» – «Наш». – «Так с дороги уйдите, мне его внести надо».
Внес. «Телефон?» – не работает. «К соседям попроситесь. Я его два часа везу, меня дома с собаками ищут, а ему скорая нужна, у него ноги отказали».
Потом я долго ехал домой.
***
18 марта – День налоговой полиции, день фискала и центуриона, вышибающего ногами двери непокорных фирм и кладущего людей лицом на пол. Будет концерт и все такое, и об этом всенародном празднике возвещают плакаты на улицах Москвы, а 19 марта – скромно и со вкусом – День подводника.
Подводники – люди, довольствующиеся малым. Им всей этой чепухи не надо. Они не любят, когда их хвалят, потому что хвалить – искушать судьбу, а потому никаких криков: «Это самые мужественные люди! Это цвет!» – и так далее.
Просто сядут за столами, расскажут друг другу такие же истории, которые я вам в своих книгах рассказывал, и поднимут бокалы за то, чтоб количество погружений равнялось количеству всплытий.
***
Рожденные в День Дурака на самом деле рождены под особым 13-м знаком зодиака – под Знаком Дурака.
Символом этого знака является существо, соединившее в своем внешнем облике: рога Овна, копыта Тельца, шевелюру Стрельца, грудь Девы, хвост Скорпиона, лик Козерога, чешую Рыбы, глаз Водолея, торс Близнецов, гриву Льва, непредсказуемость Весов и брюхо Рака.
Рожденные в этот замечательный день верят в то, что все, в конце всех концов, будет хорошо и они все преодолеют.
Они верят в высшие силы, грамотное устройство Вселенной и торжество справедливости.
Они постоянно укрепляют себя в этой вере, для чего или устраивают себе всякие приключения, или действуют так, что приключениям ничего не остается, как устроиться для них в самый неподходящий период, после чего, путем невероятных усилий, они почти всегда выходят либо сухими из воды, либо суховатыми.
И этот момент – момент выхода – они почитают за момент истины, который с удовольствием празднуют.
Уж праздники-то они себе умеют устраивать.
Еще как.
О-го-го! О-го-го!
Рожденные в День Дурака честны, трудолюбивы, обаятельны, неотразимы, чувствительны, доверчивы, ранимы, застенчивы, вследствие чего маскируют вышеперечисленные качества неудержимостью, ловкостью, изворотливостью, напором, юмором и безудержной жадностью к пище вообще. (После приключений их тянет на сладенькое.)
От них всегда достается врагам.
Друзьям от них тоже достается.
И еще они никогда не удовлетворяются одним только видением. Им обязательно нужно ощупать, потрогать, растеребить, распатронить, распотрошить, понюхать, укусить.
И в этих желаниях их не удержать.
В сильный мороз могут лизнуть чугунные перила.
***
Девушкам легкого поведения трудно зачать.
А почему?
Проблема с выбором. Яйцеклетка никак не может выбрать нужного сперматозоида. Трагедия клеточного масштаба. Столкновение различных аминокислот. Полчища сперматозоидов. Движение! Вихри! Потоки! Чья тактика победит!
В результате – очень трудно зачать.
Зачем я все это?
Затем я все это, что запахло выборами. Вместе с весной запахло.
Вместе с весной выделяются особые «выборные» вещества.
***
У нас вышла потрясающая книга Эммы Герштейн «Память писателя». Статьи и исследования 30–90 годы. Я никогда не отличался великой любовью к литературоведению, но эта книга заставила себя читать.
Книга статей произвела на меня воздействие такой силы, что ночью приснился кошмар: я в комнате со своим братом. Там еще люди. И вдруг в брата что-то вселяется, и это что-то говорит, что оно – дух Николая Гумилева, и ему это вселение стоило невероятных усилий, и он должен сказать, где лежит его рукопись, которую он спрятал при обыске: она среди топографических карт, в тубусе. И я смотрю в лицо брата, а оно на глазах меняется – он превращается в Гумилева. И один из присутствующих, некто Миронов, отправляется за ней, и я вижу, как он идет: проселочная дорога вьется среди холмов. В пути ему неожиданно приходится встретиться с собой же, но только очень старым, и этот старик жалуется на то, что болят спина и руки, и невозможно согнуться. Но вот я вижу снова себя, а в руках у меня живое существо, кажется что-то вроде хомячка, и он тоже говорит о том, что в него вселился…
Я проснулся от холода. Под наитеплейшим одеялом меня бил озноб. Я начал бормотать единственную молитву «Отче наш», которую знаю, и успокоился через час.
Вот вам и литературоведение.
Не читайте Герштейн на ночь – начнутся сказки Гофмана.
Ей же 98 лет, а печататься она, в связи с тем, что ее имя тесно было связано с именем Осипа Мандельштама, начала только в 70-е годы. Книжный червь. Потрясающий ум.
И слог – все на месте.
Я думаю, что если ей просто так, завтра вручить академика изящной словесности, а также академика истории и прочее, прочее, то все будет более чем заслуженно.
Ум, поддерживающий жизнь в теле. Только ум.
***
Привез книгу Герштейн. Она лежала в постели. «Ой, какая хорошенькая, красивенькая, толстенькая!» – сказала она, увидев книгу. Я рассказал ей про свой сон, она сказала: «Господи! Вы это записали?»
Говорили о Гумилеве. Она сказала, что ни в каких организациях он не состоял, он просто переписал им листовку, потому что она была написана плохим русским языком, а он считал, что все, что написано, должно быть на хорошем русском языке. Поэтому и переписал, поправил им стиль, а его расстреляли. Так говорила Цветаева. Мы с ней еще долго говорили о стиле. Я сказал, что не очень люблю литературоведение. «А это и не удивительно, – сказала она, – они же не умеют писать. Это какой-то кошмар, а не литература». Я ей читал аннотацию на ее обложке. Там, где написано, что она меняла воззрения, она воскликнула: «Ой, как правильно!»
