обычными курсантами.
Двое из них сейчас же перешли в другой класс, а потом и в другую роту.
Один остался.
Этот был ничего. Его звали Степочкин Володя. Он частенько обращался к нам «пацаны» и не очень-то выделялся.
Он был у нас старшиной класса, любил петь «Червону руту».
Он был старшиной нашего класса до того, как пришли третьекурсники.
На нашем выпуске Степочкин напился и ругался, потому что надо было какие-то дополнительные деньги сдать на оркестр в ресторане, а все уже стали лейтенантами и припрятали две лейтенантские получки.
Все уже стали другими, а он хотел, чтоб по-прежнему, по-курсантски, до последнего рубля.
А на севере в отделе кадров за ним бежал кадровик и кричал: «Степочкин, вернитесь!»
Вовик вылетел от него с криком: «Не поеду в Гремиху! Во дают? На лодку, в Гремиху! Я ему: я не дозиметрист! Я – радиохимик! А он мне говорит: «Там на пароходе пиво», – как будто я пиво никогда не пил! До этой Гремихи еще двое суток на пароходе! Во дыра! Не поеду!»
Вова поехал в Гремиху.
Радиохимики – это наш класс. Среди химиков мы считались элитой, полагалось, что из нас вырастают будущие ученые – впереди только наука, женщины и белые халаты.
В училище было два факультета. Наш – второй. Первый – штурмана. У нас над учебным корпусом висел лозунг: «Штурман – в морях твои дороги!» – мы не возражали.
У штурманов старый отдельный корпус и в ротах двухярусные койки.
У химиков был новый корпус, и койки в ротах стояли в один ярус. Принято было считать, что мы живем роскошно.
Когда поступал в училище, то в заявлении, а его обязательно надо было предоставить, я написал: «Хочу быть офе-цером!»
– Сколько у вас по русскому? – спросили меня.
– Четыре, – ответил я.
– Похоже, – сказали мне.
Но я все сдал на «пять», а потом была мандатная комиссия. Все документы поступали на ее рассмотрение, там же заявление и всякое, характеристики из школы.
Комиссия все это изучала, потом приглашала кандидата, то есть меня и моих товарищей, потом беседовала и говорила: «Вы зачислены, поздравляю!»
После этого следовало сказать не просто «спасибо», а хорошо бы выкрикнуть какой-нибудь лозунг.
Так меня научил капитан второго ранга Дружеруков, муж судьбоносной тети Ноны, которая и соблазнила меня тем, что я меньше всего знал, военно-морским флотом.
Я выкрикнул лозунг, не без того.
Сейчас уже не помню какой.
Тогда же и решили, что я буду радиохимиком – халаты, берег, женщины.
Это так мы решили с тетей Ноной и ее мужем, но как только я оказался в роте и без своего белья – выяснилось, что меня записали не в тот список, и я теперь дозиметрист – лодки, лодки, изредка берег и мельком женщины.
Я с этим был не согласен. Я нашел мужа тети Ноны, и этот мудрый и очень спокойный человек внимательно выслушал мою сбивчивую речь, в которой сквозила обида на судьбу и на тетю Нону, я не хотел в море, я укачиваюсь, меня тошнит, и потом, как же на лодке я буду ученым, вот?
Заслуженный капитан второго ранга отправился куда-то и переписал меня из дозиметристов в радиохимики, при этом вызвали одного парнишку из деревни, случайно попавшего в тот самый радиохимический класс, и спросили его: ну не все ли ему равно, ну будет он дозиметристом и станет служить на подводных лодках, ну и что?
Парнишка смутился, пожал плечами и сказал, что ничего и что ему все равно.
Нас немедленно поменяли.
Парня звали Витя Тюнин.
Странно, но после выпуска он оказался на берегу, а я – на подводных лодках. Как ни меняй – один хрен.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Напротив нас через бухту находится Баилов, окраина Баку – там размещается Каспийская флотилия.
Недалеко от Баилова старый город, его называют Крепость, рядом с ней Девичья Башня, дворец Ширваншахов и прочие исторические красоты.
Я любил эти места. Все-таки родина.
Крепость, Башня, дворец, узкие петляющие улочки, деревья – тополя, платаны, вязы, бульвар с набережной, запах моря, ветер, порыв которого налетает неизвестно откуда и так же неожиданно пропадает.
Был еще Губернаторский сад – там когда-то стоял дом генерал-губернатора.
А в Крепости помещалась городская комендатура и гауптвахта. На втором курсе мы будем нести там караул.
Училищный забор решетчатый, высокий.
За забором с нашей стороны густая училищная трава, кусты граната.
Там охотились пятикурсники. Они, лежа в траве, из рогатки стреляли маслинами проходящим девушкам в жопу.
Девушки вскрикивали и терли поврежденное место, а пятикурсники, давясь от хохота, уползали как змеи.
В училище есть еще и кадровая рота. Там матросики служат срочную службу. Это рота обеспечения.
А пятикурсников мы всех знали в лицо.
Это были здоровенные дядьки.
Через пять лет мы должны были стать такими же.
Мы им завидовали и восхищались.
Некто, по клике Кайман, мог выпить пятнадцать кружек пива на спор, а кто-то здорово крутил сальто на перекладине, кто-то греб, кто-то бегал.
Паня Рябов и Илюша Горбунов сложением напоминали античных героев. Оба были членами сборной училища по гребле на шлюпках. Эти дрались друг с другом, используя двухметровые весла как двуручные мечи.
А был еще Вишневский из Одессы. Того за длинный язык начальник нашего факультета капитан первого ранга Бойко все время сажал на гауптвахту. «Товарищ начфак, курсанту Вишневскому не хватило койки», – докладывали ему. «Вишневскому? – говорил он, – на гауптвахту его, на гауптвахту», – это после возвращения из летнего отпуска, во время обустройства в казарме.
Через некоторое время Вишневский приходил с гауптвахты, подбегал к начфаку, переходя за пять-шесть шагов на строевой шаг, и докладывал: «Курсант Вишневский с гауптвахты прибыл. Поправился на три килограмма!»
Начфак при этом принимал строевую стойку, – это рефлекс, если к тебе подбегают с докладом и рубят при том строевым, надо принимать строевую стойку, подносить руку к фуражке и в таком состоянии принимать доклад, ничего не попишешь, ты же не знаешь о чем тебе сейчас доложат в столь торжественной обстановке.
Узнав о чем, начфак багровел. Он легко багровел.
У него был нервный тик. Так что он кричал, дергался лицом и всячески багровел, переживал за нас, за факультет, за территорию, за большую приборку, за дисциплину, за успеваемость.
Когда он выступал в клубе на собрании факультета, все видели, что человек старается, что для него это все не просто так.
Если шел мимо него строй и этот строй шел хорошо, он просто сиял. Он так радовался, если под его руководством все расцветало, что за это ему многое прощалось.
