в один… Части, боксы, станции, заводы… Все заброшено.
Чего уж тут про К-159 говорить… Удивительно, как она еще у причала-то не затонула, за 20-то лет стояния. Да ее вместе с людьми пять раз списали. Мужиков только жаль… Утянула-таки людей на дно, гадюка… Взяла свою дань… Напоследок… Лет через пять поднимут… А может и так замылят…
«Саша, ничего не понимаю. Это опять Люся. У них же сорок минут было, чтоб из лодки выскочить. Неужели так трудно? Что это? Почему?»
«К-159» тонула сорок минут. Из десяти в живых остался только один.
Эта лодка в длину чуть больше ста метров.
Они могли бы выскочить из нее за тридцать секунд.
Но они не бежали. Почему?
Для подводника нет ничего хуже отстоя. Там специалист превращается в сторожа.
А если это база в Гремихе, где полно отстоя? Брошены лодка, брошены люди. Но у этих людей есть память, память прошлой жизни. Она оживает, как только лодка отрывается от пирса, как только корпус ее начинает скрипеть и что-то внутри ее вздыхает: ее ведут на понтонах.
Люди внутри нее в любой момент могут пойти ко дну вместе с ней, не ней нет средств спасения.
Эти парни с «К-159» почти не спали. Как можно спать, если лодка пошла?
Если лодка пошла, у тебя включается другое видение. Ощущение того, что ты все чувствуешь кожей. Обостряется слух, чутье, интуиция, обоняние, зрение – ты видишь в полутьме.
Происходят чудеса. Будто не было тех лет, что ты провел в отстое. И ты снова командир, ты хозяин отсека. Железо – твой друг. Оно не может без тебя.
Как бросить друга? Никак. Ты будешь орать в любое средство связи: «Аварийная тревога! Вода! В отсеки поступает вода!»
А тебе скажут, что надо бороться за живучесть. И ты будешь бороться. Голыми руками.
Ты снова молодой, ты ловкий, ты снова нужен, без тебя никак.
Ты бросаешься, герметизируешь за собой дверь, даешь воздух в отсек.
А тебя спрашивают, как обстановка.
А ты говоришь, что борешься – вернулась молодость.
Вот только из отсека ты уже не выйдешь. В нем повышенное давление и, чтоб сравнять его, нужно время. А его нет. Лодка тяжелеет, и вот уже верхний рубочный люк схватил воду.
Вода идет внутрь жадно, и все решается в доли секунды.
Переборки рассчитаны на десять атмосфер. На глубине двести тридцать метров их будет двадцать три. Вода сомнет переборки, и ты в полной темноте, вперемешку с чем попало, будешь всплывать под потолок, в воздушную подушку. Вода десять градусов. В горячке она кажется кипятком. Потом очнешься – и больно, тисками сжимает все тело…»
СИСТЕМА
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Мы называли училище «системой»
Мы говорили: «Пошли в систему», «Куда ты?» – «В систему».
Наше училище располагалось на Зыхе.
Это зловещее название принадлежало поселку на том конце рога Бакинской бухты.
Баку обступает свою бухту со всех сторон, с холмов сбегая к морю.
Море летом очень теплое, и в черте города пахнет мазутом. Его сюда гонят ветры с Нефтяных Камней.
Поселок русский – тихо, улицы подметены, народу мало, местных совсем не видно.
Тут живут только училищные офицеры и училищные мичмана, прошлые и настоящие.
Снаружи забор, якоря, ворота – из них вываливают в увольнение курсанты. Летом они были во всем белом – форменка, брюки.
Их было много, они казались силой.
Как-то я пригласил однокашников к себе на день рождения. Почти весь класс. Мы шли по улице толпой в бушлатах. Осень, ноябрь, сырой ветер. К нам подбежал испуганный азербайджанец: «Ребята, вы бить кого- то идете? Не надо, ребята!» – почему-то он решил, что мы идем бить.
Может, это из-за бушлатов?
Хорошая одежда – бушлат.
Он сшит из грубой фланели и непродуваем для бакинских ветров.
Под бушлатом форма номер три: фланелевая рубаха с воротником с шерстяными брюками под ремень, тельняшка – это тепло.
Как только мы сдали последний вступительный экзамен, нам запретили выходить за ворота по увольнительным запискам.
Нас подстригли под «ноль» и выдали форму.
До этого все помещались в казарме, там стояли койки с синими одеялами – на них все время кто-то лежал.
На нашем языке это называлась «абитура» и напоминало шабаш бродяг.
Там были свои лидеры.
Там у меня немедленно украли спортивные штаны.
Я увидел их на одном парне.
– Это мои штаны, – сказал я.
Он осклабился, показав нездоровые зубы.
– Снимай, – сказал я.
Он медленно, но снял.
На пятом курсе за воровство его поволокут к окну. Он кричал, как животное. Его хотели выбросить. С пятого этажа.
Его поймали за копающуюся в тумбочке руку, молча подхватили впятером и потащили к открытому окну.
Никто не бросился на защиту. Он кричал среди глухих.
Вор у нас обречен.
Однажды у штурманов на практике, в море, поймали вора. Он украл то ли деньги, то ли что. Его били всем кубриком. Ночью. По-волчьи.
Потом его комиссовали, то есть признали искалеченным, негодным и уволили в запас.
Пойманных на воровстве в училище не оставляли. Их могли убить.
Избивавшим его ничего не было, потому что никто не сознался, да и он ни на кого не показал.
А того, нашего, спас тогда командир роты: он его за ногу поймал.
Через несколько лет после выпуска тот наш ворюга дезертирует из армии, вступит в банду. Говорили, что какое-то время спустя его и вовсе укокошили.
Тот, кто мне все это рассказывал, был одним из тех, кто тащил его тогда к окну.
Подвернись ему случай, он бы его и сейчас в окно потащил.
Курсантский приговор можно привести в исполнение в любое время.
Был бы повод.
Можно забыть, затем встретиться через много-много лет после выпуска, говорить, говорить, но вот случился он, повод, и ты хватаешь человека за руки и тащишь к открытому окну.
А все из-за строя. Наверное, из-за строя. Из-за того, что полжизни я провел в строю.
– Рав-няй-сь!.. Смир-на!.. На первый-второй расчитай-сь!.. В две шеренги. Стройся!.. Отставить!.. Еще раз!..
И так до кругов в глазах.
А на плацу жарко. Лето. Роба под ремень.
На спине она покрывается солью.
Это твоя соль.
Она выступает из твоих пор и пропитывает рубаху насквозь.
– Рыть!
– Чем? Этим?!
