зашёл зампотылу и кивнул Бурцеву головой. Тот встал и пригласил всех в офицерскую столовую на ужин.
Гости были без переводчика. Командир полка, молодой худощавый немец по имени Питер, учился в той же академии, что и Бурцев, и в этом году был назначен на полк. Он прекрасно говорил по-русски. Его два зама, молодые, подстать командиру полка, абсолютно не говорили ни одного слова, и, когда кто-нибудь из русских пытался с ними заговорить, они только жевали и в ответ кивали головой. Военком, лет сорока пяти, коренастый толстый немец, тоже по-русски не знал ни одного слова, зато его замполит, старый немец лет пятидесяти семи, говорил на русском лучше всех, почти без акцента. Он взял на себя функции переводчика, и быстро, почти синхронно, переводил. После изрядно выпитого, как ни странно, но публика стала понимать друг друга. Видать, пьяный человек уходит от Бога. И с него снимается гнев, который Бог возложил на людей в период строительства вавилонской башни, и человек на подсознательном уровне переходит на тот единый язык, которым владели люди до ее строительства. Офицеры вели диалог друг с другом, размахивая руками, объясняясь жестами и вперемежку русскими и немецкими словами, иногда вставляя английские, оставшиеся в памяти после школьной и курсантской скамьи. Бурцев завёл разговор с замполитом военкомата.
— Вольфган, вы очень хорошо говорите по-русски. Вы учились в Союзе?
— Нет, никогда не учился. Я в России был ещё ребенком, до войны. Во дворе играл с русскими мальчишками, там и научился.
— А как вы оказались в России?
— Отец мой офицер, учился в России в танковой школе.
— Разве немецкие офицеры до войны учились в СССР?
— Василий, вы, что не знали? Великий танковый стратег Гудериан там учился вместе с моим отцом. В России учились не только танкисты, но и лётчики. Между Гитлером и Сталиным такая дружба была. Сейчас про это молчат. Когда подписали договор, помню, отец тряс газетой и кричал: «Немцы и русские будут миром править. Вольфган, ты должен знать два языка, немецкий и русский. В мире будет только два языка».
— Бред какой-то, — возмутился Бурцев.
— Да, бред, но он боготворил Гитлера и почему-то Сталина. О, как он меня бил, если я плохо учил язык. Когда Россия и Германия разбили Польшу, он торжествовал. В наших газетах тогда печатали выступления Молотова. Это было примерно так: «Непобедимая Красная армия и славные войска Вермахта разбили Польшу». Помню, когда отец прибыл с войны, по этому случаю в доме было пышное застолье. Какой он был гордый и довольный собой! Он уже тогда командовал танковым полком. За столом он поднимал бокал за Гитлера и Сталина и всем доказывал, что Гитлер и Сталин разделят земной шар. «Нам Россия, — говорил, — поставляет сталь, никель, алюминий, а немецкие инженеры умеют делать прекрасную технику, поэтому этот тандем непобедим».
Вольфган замолчал, взял рюмку, в которой было на дне немного водки.
— Может освежить? — пошутил Бурцев и потянулся за бутылкой.
— Ну, если самую малость, — Вольфган поставил рюмку перед Бурцевым.
Оба выпили. Волъфган закурил. Сделал глубокую затяжку, задумался, затем повернулся к Бурцеву.
— Вот такой в жизни бывает казус. Броня на первых танках, которые напали на Советский Союз, была из вашего металла. Это потом, в связи с нехваткой никеля, Гитлер скупал монеты по всему миру.
— Наверное, отец от своих кумиров и погиб? — спросил Бурцев.
— Нет, он войну закончил досрочно. Ему оторвало руку и часть стопы. Он всё время переживал. Зачем, говорил, Гитлер поссорился со Сталиным и всё надеялся, что они помирятся. Но когда американцы начали бомбить города, он понял, что война проиграна. Его сестра жила в Гамбурге. Мы, помню, гостили у неё, когда американцы начали бомбить. Вы представляете — это ад, ужас какой-то. Американцы не с армией воевали, а с немцами: сносились города вместе с детьми, женщинами и стариками. Самолёты летели «пачками». В пачке штук сто. Одна уходит, другая подлетает. И так целый день. Разбомбили, ничего не осталось. Мы оттуда еле ноги унесли. Когда разбомбили все города, были разрушены все фабрики и заводы, а на уцелевших некому было работать. Сразу ничего не стало. Вскоре и советские войска стали подходить. Отец боялся, что его расстреляют, убежал в Гамбург к сестре. Там женился, а про нас забыл и даже не писал. Когда пришли ваши войска, голод была страшный. Мама пошла к солдатам, просить хлеба, её изнасиловали. Правда, буханку хлеба дали. Её насиловали даже при мне. Мне тогда лет тринадцать было, но помню, как будто это было вчера.
— Говорят, это бывает, когда человек переживёт стресс, — сказал Бурцев.
— Наверное, так. Меня затолкали в кладовку и закрыли. Она красивая была, поэтому за красоту и доставалось. Я не выдержал и пошёл к коменданту. Мать не пускала, боялась, что меня убьют. Комендант старый, такой добродушный майор. Пытался со мной на немецком говорить. Городок у нас был маленький. Ему, наверное, по штату не положен было переводчик. Что он хотел мне сказать, я не понял и говорю ему на русском: «Пришёл к вам с жалобой. Мою маму изнасиловали ваши солдаты». А ты, говорит, русский? Нет, немец. Иди, говорит, сынок, найдёшь, покажешь. А как их найдёшь? Они по городку лазят, как муравьи. Обрадовался майор, что есть у него переводчик, и стал я у коменданта работать. Голодать мы с мамой перестали, и маму больше никто не трогал.
— Да, — сказал Бурцев, — нашим народам досталось в этой войне.
— Советских погибло двадцать миллионов, наших семь. Да ведь, как определить, кто в драке больше пострадал. Кому глаз выбили или кому руку оторвали. Вот кто нагрел руки на этой войне, так это Швейцария. Через её банки шли денежные потоки от всех воюющих сторон. А больше всех, конечно, поднялась Америка. Торговля шла не только с союзниками, но и через третьи страны с Германией. Я помню, когда разбомбили города, консервы были сплошь американские.
— И правильно делали, — сказал Василий, — если два дурня дерутся, чего же не поживиться.
— Я же не говорю, что неправильно. Я подчёркиваю, кто выиграл в этой войне. Весь интеллектуальный потенциал оказался в Америке. В итоге ваш народ как бы победил Германию, но проиграл. Вы знаете, я в душе, наверное, больше русский, чем немец. Гены берут своё, это, наверное, от отца. Он любил Германию и Россию одинаково. Россия, как орлеанская дева. Когда необходимо, победить врага, она нужна, а когда приходит время делить славу победителя, её надо сжечь. Всё время с нее срывают победный венец. Я так думаю, Василий, для того, чтобы тебя в Европе считали победителем, ещё мало победить Наполеона и быть в Париже. Надо быть ещё и одной с ними веры. Так уже было. Побеждённого европейцы снова посадят на трон. Появится битва при Ватерлоо, и англичане оденут на себя венец. Где же они были, когда Наполеон был сильным и шагал по Европе. Где же были, когда Гитлер был во Франции, а затем двинул танки на восток. А когда Красная армия перешла границы Рейха, мы тут как тут, сразу и десант во Франции высадили и бегом к Берлину.
— Вы не правы, Волъфган, тут мне кажется вера ни причем. Возьмем, к примеру, балканскую войну, когда резали славян, как скот на бойне. Историю Шипки знаете? Турки надругались над ними, лишь только потому, что все подневольные были христиане. И ни одно европейское государство не пошло на помощь. Когда Россия победила, освободила Балканы, и войска генерала Скобелева стояли возле Стамбула так близко, что резвым рысаком можно было за полчаса доскакать, англичане закричали «Стоп. Не тронь братьев мусульман». А затем в Берлине и Сан-Стефанский договор перекроили. Не воевавшие Англия и Австро-Венгрия получили Балканы, и часть утраченной территории туркам вернули. Россия получила шиш, да тридцать тысяч убитыми. А турки не одной с ними веры! Так что вера, наверное, Вольфган, ни при чём.
— Нет, нет, нет, — Вольфган замахал руками, — именно вера. Тут, понимаете, в чем тонкость. Человек другой веры не так опасен для самой веры, вернее, не для веры, а для священников. Ну, верит человек в своего Бога. Ну и что? Прихожане вряд ли пойдут за ним. А тут оппозиция православная и говорит — вы неправильно во Христа верите. Надо молиться не слева направо, а справа налево. Так можно и прихожан потерять. Это разделение зарождается в душе ещё на детском уровне, когда малыш стоит с мамой в кирхе, церкви или в костёле. И пока священники не поймут, что каждый вправе выбирать свою дорогу к Богу, крестовые походы будут продолжаться. Борьба за прихожан — это не дорога к Богу, а дорога к мамоне. Против этого Христос боролся, за что и угодил на Голгофу. А священники его так и не поняли. Его веру как бы приняли, но по-своему, с «торговлей в храмах». Вот когда в священники будут идти по вере, а не
