по желудку, тогда и вера преобразится и благоденствие начнётся. Разделились братья-христиане: Византия с Римом и дерёмся смертным боем. И ещё одна беда — вы одного с нами цвета. Были бы чёрного или жёлтого, вас бы никто не трогал. Для нас вы были бы другие и все.
— Я думаю так, Вольфган — поделом нашим народам. Сейчас смотрю хронику и удивляюсь, каким безумием страдали наши люди. Девушки со слезами на глазах тянули руки к Гитлеру, чтобы прикоснуться к любимому кумиру. Точно такое же было и у нас. На демонстрации несли портреты Сталина. Публика визжала от восторга, когда он появлялся на трибуне. В день его смерти душили друг друга, чтобы побывать у гроба кумира. А эти кумиры, что ваш, что наш, задушили в лагерях, сожгли в печах, расстреляли и повесили миллионы людей. Столкнули лбами народы и те с ненавистью убивали друг друга. Им бы ненавидеть своих вождей, а не наоборот. Выходит прав Сталин: «Смерть одного — трагедия, а миллионов статистика». И вера тут, по-моему, не при чём. Кресты с церквей мы ещё в двадцатых поснимали.
— Нет, Василий, вы не правы. Именно вера! Только в земное божество. А то, что люди стали на другую дорогу, только не к Богу, а к дьяволу, никто не догадался. Вернее, многие об этом догадывались, но боялись об этом сказать. Каждый боится распятия. Только Христос не побоялся и стал показывать людям истинную дорогу. Жаль, что мы его не поняли, А этих земных кумиров сделали сами же люди. Со страниц книг, газет, журналов, из репродукторов вбивали в головы миллионам, что их фюрер божество, пришедшее на землю осчастливить их. И всё это делается во благо своего живота.
— А вы знаете, Вольфган, мне их нисколько не жаль, как не жаль и их детей, погибших в этой войне. Они сами сотворили эту бойню, в ней и детей теряли. Ваши вожди такие же. Людей всех наций душили в лагерях. А пришел конец, травиться стали: своих детей и жён сами отравили. Так, что по делом им всем: и вождям, и тем, кто тиранов восхвалял, друг на друга доносы строчил в надежде приобрести место под солнцем. И пусть интеллигенция не плачет, что с ней так плохо обошлись. Безграмотный крестьянин или рабочий не пришёл в театр или Союз писателей, чтобы настрочить донос на актёра или писателя. Доносы строчили вполне грамотные, с виду культурные и интеллигентные люди, даже порой весьма известные. А потом находился другие писаки, и шли следом. Интеллигенция работала на самообслуживание. Тиран свои руки в крови не марал. «Не сотвори себе кумира» — так говорится в писании.
— Никто, Василий, эти писания не читает, а если читает, то не хочет следовать его букве. Демонизация общества. К власти приходят люди демона и уводят за собой всё общество. А он своих ставленников по жизни ведёт. Сорок покушений было на Гитлера и ни одно не сработало. Последнее уж, казалось бы, наверняка, — военные готовили, люди не дилетанты. Портфель с бомбой стоял у ног фюрера. И вот какие-то силы заставили другого человека переставить этот портфель за массивную дубовую ножку стола, а сам Гитлер взял лупу, лёг животом на толстую крышку стола и стал разглядывать лежащую на ней карту. Так что дьявол оберегал его — никто иной.
— На Сталина тоже много раз покушались, трижды травили, и только последний раз успешно. А может, их Бог хранил? — сказал Бурцев.
— Это почему же так? Я не думаю.
— Когда я был в Афганистане, беседовал с одним муллой. Так он, знаете, что мне сказал? Убиенный воин не попадает в ад, а идёт прямиком в рай. Грехи убитого берёт на себя убийца. Я думаю, их Бог хранил, чтобы не видеть в раю.
Бурцев и Вольфган ещё долго говорили, о чём-то споря друг с другом, а в чём-то друг с другом соглашаясь. Но оба твердо стояли на одном: виной всему человек с его семью грехами.
Глава 13
Интриги всегда есть в любом коллективе. И те, кто плетёт их, похожи на свиней, роющихся своим пятачком в дурно пахнущей грязи и брызгающих этой вонью на всех окружающих. Они сами эту грязь делают, выбрасывая из себя зловоние, из чего они состоят. И всё это делается из зависти, в силу своего низкого интеллекта и бескультурья, в силу своей неспособности достичь уровня своего окружения.
Когда Бурцев принимал полк, коллектив полка показался ему несколько скованным. Полк был некой застывшей моделью общества тридцатых годов. Коллектив был какой-то зажатый, люди боялись свободно говорить, отсутствовала всякая инициатива. Бурцев долго искал причину и, наконец-таки, докопался до истины. Причиной всему был страх перед досрочным откомандированием назад в Союз. За границей платили два оклада: один в марках на руки, а другой в рублях шёл на сберкнижку. Потеря такого материального стимула никому не была интересной. Вселяла этот дух неуверенности, дух нестабильности, дух страха некая группа. Возглавлял её офицер особого отдела капитан Чулков и замполит полка подполковник Дрофинов. Они окружили себя верными помощниками, в основном политработниками. Некоторые офицеры, выражающие недовольство этой группой, были досрочно откомандированы. Под диктовку капитана Чулкова несколько офицеров-стукачей, строчили доносы: кто-то отличается неблагонадёжностью, другой имеет контакты с иностранцами. Или употребляет спиртные напитки, с конкретным указаниям даты и времени, потому как эти «источники» сами с ними и употребляли. А во время борьбы властей с пьянством это был весомый аргумент. Чулков отправлял донос по линии КГБ вверх, там докладывали главкому, и в полк шёл приказ за подписью главкома о досрочном откомандировании офицера в Союз. Чулков ухватил ту самую болезненную ниточку. И теперь пытался любого посадить на крючок. Сам же Чулков был чекистом сталинских времён. Ничто человеческое было ему не чуждо. Он любил женщин, хорошо выпить и закусить. Он приходил к замполиту часто домой, где они устраивали шумные застолья. У него была особая причина быть у замполита частым гостем. С женой Дрофинова у него была интимная связь. На конспиративной квартире, выделенной для нужд КГБ, он встречался со своими «источниками» и «источницами», иногда эти встречи переходили в близкую связь. Это становилось известно в полку, потому как «источницы» делились сокровенным со своими подружками, а подружки разносили дальше. И неслось все, как брехня по селу. За его деяния Чулкова в полку никто не уважал, многие боялись. После приезда немцев отношения с Бурцевым ещё больше усложнились. Чулков был недоволен, что его не пригласили — взыграла гордыня. Он велел Дрофинову назначить двух верных ему офицеров следить за Бурцевым и записывать в тетрадь каждое его передвижение. Дрофинов тоже был обижен на Бурцева, после того, как тот провёл с ним «душещипательную» беседу по поводу частых, шумных вечеринок у него за стенкой. И поэтому встретил предложение своего тайного патрона с большим удовольствием.
Однажды на территории полка появился командующий армией. Бурцев встретил его и доложил о состоянии дел в полку.
— Василий Петрович, — сказал командующий после того, как Бурцев закончил доклад, — у меня к тебе дело есть. Пойдём-ка в твой кабинет, поговорим.
Когда зашли в кабинет, командующий сел на стул, вытащил из кармана записную книжку с ручкой, положил перед собой на стол; затем достал сигареты и закурил. Бурцев продолжал стоять.
— Садись, Василий Петрович, разговор будет длинный.
Бурцев сел. Командующий продолжал молчать, делая одну затяжку за другой, как бы наслаждаясь запахом втянутого дыма.
— Ты не куришь? — спросил командующий.
— Нет, не курю.
— Вот, молодец! И совсем не курил?
— Пробовал когда-то в Афганистане, там на паёк «Яву» давали. Крестьянская жилка взыграла, чтоб добро не пропадало, стал курить. В горле стало першить, бросил. Увидел, что у командира сигарет не хватает, стал ему отдавать.
— А кто командир был?
— Первым был Лужин, второй Николъцев.
— Лужина я знаю, мы с ним вместе учились. Да, он заядлый курилка. Ты вот что мне скажи, Василий Петрович, как у тебя дела сложились с коллективом?
— Нормально, товарищ командующий, ленивых гоняю, работающих хвалю.
— Так, так, — командарм постучал пальцем по столу. Затем замолчал и сделал несколько затяжек. Бурцев видел, что этот разговор почему-то командарму был неприятен, и ему никак не хотелось его
