грузом, они шли на цель — города Германии, наносили по ним удар и продолжали свой маршрут через Польшу на Украину. В Полтаве совершали посадку, заправляли машины, отдыхали и возвращались на свои базы в Италию и Францию.
Однажды в ясный весенний день мы со своего аэродрома наблюдали за армадой «боинг-17», пролетавшей над нами. Самолеты шли дружным, плотным строем, поблескивая в лучах солнца. Вдруг один из них начал отставать. Ради одного группа задерживаться не могла. Вот он уже еле тащится, позади стелется дым. Очевидно, самолет был подбит над целью или у него что-то случилось с моторами.
Бомбардировщик горит. От него одна за другой стали отделяться черные точки, потом забелели купола парашютов.
Теперь нам надлежало организовать помощь американским летчикам. Недалеко от нас располагалась дивизия, которой командовал Горегляд. Я связался со своим коллегой, и мы разослали машины туда, где приземлялись американцы. Их было человек десять.
Вскоре нескольких привезли к штабу. Наши офицеры предоставили им необходимые удобства. Американцы быстро нашли с нами, авиаторами, общий язык, переговаривались как могли. Но когда собрались все вместе, кроме одного, которого никак не удавалось разыскать, выяснилось, что среди них есть выходцы из Западной Украины, живущие в Америке. Они и стали нашими переводчиками. После обеда и отдыха экипаж «летающей крепости» вылетел на нашем транспортном самолете в Полтаву. Мы пожелали ему благополучно добраться до своих.
Чудесные теплые дни, наступившие в начале апреля, торопили нас действовать.
Мы жили предчувствием торжества великой победы. Но эта радость была еще где-то там, за последними боями, за последним напряжением наших сил.
В Москве генеральный штаб разрабатывал план наступления на Берлин. Для этого были вызваны туда командующие фронтами и армиями главного направления.
Степан Акимович Красовский позвонил мне поздно ночью. Он спросил, чем я сейчас занят, что планирую на ближайшие два-три дня. Я доложил.
— А в Москву слетать хочешь? — вдруг спросил командующий.
— Кто откажется от такого удовольствия, товарищ генерал?
— Будешь при мне советником по истребительной авиации. Жду тебя завтра утром.
Совещание командующих было рассчитано на несколько дней, мое участие в нем ограничивалось одной беседой. Вечером, возвратясь в номер гостиницы, мы с Красовским засиделись за полночь, рассказывая друг другу о себе, о своих семьях. Степан Акимович окончил ту самую Качинскую авиашколу, в которой учился и я, у нас было много общих знакомых. Вспоминали товарищей, мечтали о послевоенной жизни. Когда я рассказал Степану Акимовичу о своей дочурке, которую еще не видел, как-то сам по себе возник разговор о возможности слетать в Новосибирск.
— За день туда доберешься?
— На рейсовых, на почтовых, среди мешков, а доберусь! — сказал я.
— Одни сутки дома и день на обратный путь. Три дня. Уложишься?
— Да.
— Лети. Только, чур, не подводить.
— Есть, товарищ генерал!
Восход солнца я встретил в небе. Дома меня, конечно, не ждали. Марии не было, она ушла на почту послать мне письмо, мать держала на руках ребенка, убаюкивая.
— Чей это? — спросил я.
— Да это же твоя дочь!
Я принял из рук матери теплое розовое тельце, прижал к груди. Перехватило дыхание. Звонкое сердечко дочурки стучало рядом с моим.
Я не жалел, что ради этих минут меня целый день до тошноты болтало в самолете. Ради них я готов был пройти эти версты пешком.
В дверях остановилась Мария. Она не верила своим глазам.
— Я на один денек. Прилетел дочь посмотреть, — шагнул я навстречу ей с ребенком на руках.
Мне тоже не верилось, что за окнами был родной, звенящий апрельской капелью Новосибирск.
24. Последний бой
Я много видел городов, по которым прошла война. Руины Краснодара, Ростова, Мариуполя, Киева, Курска, Тарнополя, их черные, опаленные стены без крыш наводили ужас. А с высоты разрушенные кварталы производили впечатление кладбища.
Перед самым берлинским наступлением я снова пролетел от Новосибирска до фронта. Поднявшись на почтовом самолете с московского аэродрома, я еще раз обозрел поле великой войны. Смоленск, Минск… А вот показалась Варшава.
Столицу Польши трудно было назвать тогда городом. Ее, по существу, не было. Сплошное мрачное нагромождение развалин и обгоревших коробок. Я тогда подумал; веками народ создавал, украшал и благоустраивал свою столицу, собирал сокровища культуры, науки, зодчества. Фашисты уничтожили все это. Разве такое забывается?
Гнев народа могуч. Для врага, поправшего независимость, свободу и культуру другой страны, он, кроме всего, страшен.
Гитлеровская орда, отступившая к Берлину, будет сопротивляться с яростью затравленного зверя. Фашистские выродки страшатся гнева народов, хлынувшего в Германию. Они натворили столько зла, оставили на своем пути столько руин и невинно пролитой крови, что уже сейчас теряют рассудок в ожидании неминуемой расплаты.
Будет большая битва, но исход ее уже предрешен. И никто из тех, кто развязал войну, кто проводил тактику «выжженной земли» и уничтожал людей в страшных печах, не уйдет от возмездия.
…В Лигнице аэродром заставлен штурмовиками. Здесь все наготове. Нужно немедленно добираться к своим. Сложные задачи предстоит выполнять нам, истребителям. Немцы собираются применить новейшие реактивные бомбардировщики. Как мы будем справляться с ними — об этом следовало подумать.
Я направился в штаб, чтобы связаться по телефону с дивизией. Он размещался в одном из бараков, там же, где жили летчики. На крылечке я увидел солдата, видимо часового, который, поставив около себя винтовку, играл на маленьком нарядном аккордеоне. Хорошо играл. Заметив меня, он быстро отложил инструмент, взял оружие и по-уставному отдал честь. Такой мгновенный переход от музыки к службе вызвал у меня улыбку.
Я вошел в помещение. Здесь творилось что-то невероятное — не воинская часть, а консерватория. Играли буквально в каждой комнате. Даже дежурный, склонившись над аккордеоном, старательно подбирал какую-то мелодию.
— Вы что, к концерту готовитесь? — спросил я, когда он повел меня к начальнику штаба.
— Почти, — с улыбкой ответил он. — Понимаете, наши ребята нашли на чердаке барака склад аккордеонов. Пусть народ поиграет.
— Правильно, — поддержал я его, зная, что через день-два для них и для всех нас загремит совсем иная музыка.
Дивизия перелетела к фронту, на песчаный, укатанный катками аэродром у Загана. Отсюда начнет свой стремительный бросок к юго-западным окраинам Берлина третья танковая армия Рыбалко, а мы будем прикрывать ее с воздуха. Вместе с нами сели полбинцы — пикирующие бомбардировщики.
Все знают, что бои за Берлин будут тяжелыми, кровавыми. Гитлеровцы перед гибелью постараются все поставить на карту. Они уже применяли против наших танков фаустпатроны, бросали самолеты, начиненные взрывчаткой, поговаривают, что у них есть какое-то оружие неимоверной разрушительной силы.
Но никого это не страшит. Теперь не сорок первый год и даже не сорок третий. Каждый своими глазами видит, сколько советских войск и боевой техники сосредоточено на подступах к Берлину. Такая силища сметет все на своем пути. Фашистов не спасут никакие ухищрения и подлости.
И вот наша могучая сила загремела, заклокотала, как взорвавшийся вулкан. Надо запомнить неповторимый этот день во всех его захватывающих подробностях.
Ранним утром после артиллерийской подготовки над рекой Нейсе пронеслись советские самолеты и поставили дымовую завесу. Саперы принялись наводить переправы. К берегу двинулись танки. Поднялись в
