коммуниста, быть командиром-гвардейцем.
— Но и это еще не все, — продолжал Павленко. — На тебя передано дело в Бакинский военный трибунал. Почитай вот, какую характеристику на тебя направил туда Краев. Можешь взять себе. Это копия.
Я прочел, и все во мне закипело. Запечатленная на бумаге подлость обжигала. Хотелось немедленно пойти к Краеву и высказать ему все начистоту. Но я понимал, что в таком возбужденном состоянии этого делать не следует.
Расхаживая из угла в угол, я пытался осмыслить, что же со мной произошло. Я глубоко сожалел, что находился в тылу, а не на фронте, что не имею сейчас возможности сесть в самолет и ринуться в бой. Только перед лицом опасности, в жаркой схватке с врагом я мог освободиться от угнетающих мыслей, заглушить растущее в душе возмущение, доказать, что я не тот, кого можно так легко втоптать в грязь.
Выскочив на улицу, я торопливо зашагал к берегу моря. Необходимо было уединиться, чтобы лучше разобраться в своем поведении, трезво оценить положение, в котором теперь оказался. Нужно было как бы со стороны посмотреть на себя и других.
До сих пор я был убежден, что живу и поступаю правильно. Воевал так, как подобает коммунисту, никогда не переоценивал своих заслуг, с одинаковой требовательностью относился как к себе, так и к другим, не мирился с тем, что считал неправильным в нашей фронтовой жизни. И теперь вот моя прямота обернулась против меня.
Кто же мне может помочь? Виктора Петровича рядом нет, Комиссар полка Михаил Акимович Погребной — в госпитале.
По приказанию майора Краева к занятиям меня не допускали, а находиться в общежитии, на глазах у начальства, было невыносимо. Поэтому я с утра до вечера пропадал на берегу моря, осмысливая накопленный боевой опыт, разрабатывая новые тактические приемы. Моя тетрадь ежедневно пополнялась интересными выводами, а альбом — схемами. Я верил, что скоро все это пригодится, если не мне, то другим летчикам. А сама работа отвлекала меня от тяжелых дум, помогала хоть на время забыть, что надо мной сгущаются тучи.
Друзья-летчики в свободное время, вечерами, навещали меня, рассказывали все новости, связанные с моим «делом». Оказывается, командование полка уже затребовало обратно документы на присвоение мне звания Героя Советского Союза.
Здесь, на берегу, однажды произошел у меня интересный разговор с Фадеевым.
— Саша! Ты на меня не обижаешься?
— За что?
— Ну как за что?.. Вышло нескладно. Ты меня рекомендовал в полк, а теперь я командую твоей эскадрильей.
— Да при чем же тут ты? — рассмеялся я. — Чудак. Я даже рад, что именно тебе передали эскадрилью. Народ там чудесный. Ты их лучше готовь к предстоящим боям. Вот тебе, Вадим, мои записи по тактике и учи только по ним. Помни: чтобы побеждать в бою, надо иметь превосходство в высоте, скорости, маневре и огне. Тут обо всем сказано. А как хотелось самому проверить в бою эти выводы!
— Ну и проверишь. Мы еще не раз подеремся вместе против фашистов.
— Боюсь, что нет.
— Ты что надумал, Сашка? Брось дурить!
— Дай мне самому в этом деле разобраться.
Позже, успокоившись, я осознал, что поддался тогда слабости. Даже если меня исключили из партии, я душой и мыслями был и останусь коммунистом. А самоубийство — это «лекарство» для слабовольных людей. Надо бороться за свою правоту, и бороться делом. Умирать — так в бою! Нужно любым способом вырваться на фронт, пойти в какой угодно полк, если в своем уже нет для меня места. И я решил немедленно послать письмо Маркелову, полк которого стоял где-то под Грозным.
Через несколько дней пришел обнадеживающий ответ. Но вырваться на фронт мне не удалось. «Делу» дали ход. Разбухая, оно, словно меч, висело надо мной. Следователи вцепились в меня мертвой хваткой.
Оставался единственный выход — самовольное бегство на фронт. Но без документов сделать это было очень трудно, да и опасно. Меня могли задержать и обвинить в дезертирстве.
Однажды вечером, как только я вошел в общежитие, ко мне бросились почти все летчики эскадрильи:
— Погребной здесь!
— Где он? — встрепенулся я, готовый немедленно бежать к нему.
— Сегодня привезли. Еще болен, лежит у себя на квартире.
На следующее утро я разыскал дом, в котором остановился комиссар.
— А-а, Покрышкин, входи, входи, — сказал Погребной, приподнимаясь с постели, чтобы подать мне руку.
На его бледном лице уже заметно проступал румянец, глаза светились бодростью. «Значит, поправляется», — с радостью подумал я. И, словно угадав мои мысли, Михаил Акимович сказал, что скоро поднимется, что его уже давно тянуло в полк, поэтому он и уехал из госпиталя.
— Ну, рассказывай, что случилось с тобой, — вдруг перевел он разговор и опустил голову на высокую подушку.
Я доложил комиссару обо всем, что произошло, и вынул из кармана копию отношения в трибунал, подписанную Краевым.
Прочитав эту стряпню, Погребной долго лежал молча, закинув руки за голову. Я тоже молчал, ожидая, что он скажет.
— Да, Покрышкин, положение сложное. Надо хорошенько подумать, как тебе помочь.
Я признался, в чем конкретно виноват, но заметил, что подошли ко мне предвзято, бесчеловечно. Одно дело — наказание за провинность, и совсем другое — безжалостная расправа. Я попросил Михаила Акимовича написать на меня правдивую характеристику и направить ее в военный трибунал.
— Я немножко тебя знаю, — улыбнулся Погребной. — Ты правильно говоришь, что нельзя перечеркивать в человеке все хорошее, если он допустил ошибку. А некоторые наши начальники поступают иначе: если кто споткнулся — топчи его в грязь, а не то, поди, еще поднимется да выше станет… Сколько у тебя вылетов?
— Больше четырехсот.
— А сбил сколько?
— Официально двенадцать, да есть еще не засчитанные. — Ну вот. Этого, брат, не перечеркнешь.
Комиссар снова приподнялся на локоть. Он осуждал меня за горячность, сетовал на то, что дело зашло слишком далеко, потом стал расспрашивать о товарищах, об учебе. Мне показалось, что мы снова сидим с ним под крылом самолета и беседуем, как это часто бывало на фронте.
— Иди включайся в жизнь полка. Я сегодня же напишу характеристику на тебя и передам в штаб. Сегодня! — Он крепко пожал мне руку.
Я ушел от комиссара окрыленный, с чувством твердой уверенности в завтрашнем дне. Оставалось ждать: за меня уже действовала сама правда.
Однажды ко мне прибежал посыльный.
— Вас разыскивает командир полка, — сказал он и ушел.
Его посещение меня встревожило. «Что ж, — подумал я, — видно, сейчас отправят в Баку». В штабе Краев встретил меня деланной улыбкой.
— Бродяжничаешь, — процедил он сквозь зубы. — Звонил из штаба армии генерал Науменко. Езжай завтра на аэродром, летчикам соседнего полка надо рассказать о «мессершмитте».
— Есть! — ответил я.
Приехав туда, я неожиданно встретил человека, с которым у меня произошла ссора в столовой. Он приветливо протянул мне руку:
— Подполковник Тараненко.
— Капитан Покрышкин.
Мы поговорили о теме занятия и сразу же направились в класс.
