Вторник обещает быть очень интересным.
Вчера Элстон, который первый обнаружил сбои в Народном банке Вестчестера в его кредитовании, просмотрел массу газет и журналов, где банк делал кое-какие намеки на свою позицию в отношении акционеров. Даже из этих полунамеков, недоговоренностей, умолчаний было ясно — и Палмер должен был в этом согласиться с Элстоном, — что что-то было неладно с «Вестчестером».
До сегодняшнего дня Палмер позволял событиям идти своим чередом, стараясь не спугнуть руководство банка, чтобы оно не стало изобретать оправдания, но на собрании, где должно было обсуждаться много других вопросов, Палмер предполагал задать пару резких вопросов. Собрание будут проводить в зале приемов в финансовом Центре, вот там-то он и пощекочет нервы старому Фелсу Лэсситеру, который был президентом Народного банка с тысяча девятьсот тридцать третьего года.
Он знал, что у Фелса не найдется что ответить. Фелс был похож на многих руководителей менее крупных институтов: он очень мало знал о собственной деятельности, о бизнесе в целом и о банковском деле в частности. В большинство случаев, когда небольшой банк активизировал свою деятельность, кто- нибудь, кто знал достаточно и владел ситуацией во всех трех планах, держал на виду подобного человека. В случае Фелса, думал Палмер, это был кто-нибудь из его вице-президентов, который сумел скупить большую часть акций Народного банка. Через некоторое время, после почти десяти лет ожидания, они будут соответствовать стоимости акций ЮБТК. Вот тут-то и выиграет тот, кто сумел выждать момент, обменяв эти акции на акции ЮБТК.
Палмер просмотрел список сотрудников банка, которых он знал, он решил, что это может быть Ральф Фенгер, экс-вице-президент, или, может, глава исполнительного комитета Чарли Корнблат. Они были достаточно жадны, но ни у одного не хватило бы мозгов на это. Здесь кто-то другой, кого он не знает.
Дверь лифта открылась, и солнечный свет ослепил Палмера. Стеклянная крыша мансарды позволяла мартовскому солнцу беспрепятственно проникать до самого коврового покрытия темно-бордового цвета.
Прищурившись от солнца, Палмер быстро прошел по коридору в свой кабинет, ЮБТК был двуглавой гидрой. Один из главных офисов, очень современный, находился на Манхэттене, а другой — в старом особняке на Броуд-стрит в финансовом районе. Оба офиса считались основными, но лишь один был руководящим. Тот, в котором постоянно находился Палмер. Но сегодня он будет раздваиваться: утро проведет на Манхэттене, а во второй половине дня будет работать в другом офисе.
Хотя Палмер и подозревал самое худшее, он не мог поймать с поличным своего секретаря, мисс Зермат, а именно — доказать, что она действительно продает копии его бизнес-плана мелким служащим обоих банков. Не мог также Палмер доказать, что служащие устраивают свои долгие сиесты, лишь сверившись с его расписанием и точно зная, где он будет находиться в это время. Палмер, естественно, не спрашивал их начальников, так ли это. Он давал мисс Зермат подробный распорядок, а потом иногда внезапно нарушал его. Это держало подчиненных в напряжении, а их начальников забавляла эта игра.
В этот час мансарда была пустынна. Палмер вошел в свой кабинет и, как случается в солнечное утро, зажмурился.
Широченное поле стеклянной крыши, окна в крыше, потолок полукруглый, будто крыло птицы, уходящей вдаль, где возвышались двадцатифутовые окна, давали Палмеру ощущение, что он вошел в узкий конец мегафона, и если прочистит горло, то в дальнем конце комнаты звук приобретет громовой раскат.
Он повесил пальто в шкаф, который возвышался, как и окна, от пола до потолка. Затем открыл кожаную коричневую папку, что лежала на письменном столе, и достал оттуда бумаги, которые накануне ему дала мисс Зермат, взяв их из папки для входящих документов.
Он сел за свой письменный стол, уставившись на корзинку с исходящими бумагами. Для человека, который решил жить по принципу «Относись ко всему легче», он занимался самообманом.
Субботний вечер был потерян из-за дипломатического приема, на котором он не узнал ничего интересного, не пообщался ни с кем важным для него. Перед обедом была обычная болтовня о том, кто кого выдвигает на выборах, и о новых контрактах.
И вот он сидит здесь, вечером, потом возьмет работу домой, а утром принесет ее выполненную.
Он постарался отвести взгляд от корзины с «исходящими» бумагами, но смог лишь перевести глаза на соседнюю, такую же, которая была заполнена письмами, постановлениями, отчетами, просьбами, бланками и всем прочим, что положила сюда мисс Зермат.
Сколько же еще людей вкалывает, как он? Это была бюрократическая работа. Суть такой работы ему объяснил Спитцер, человек, с которым он случайно познакомился на коктейле, где что-то рекламировали. Он объяснил Палмеру свою концепцию. Каждый день утром приходишь в офис, садишься за письменный стол, заваленный папками всех цветов, сортов и размеров. К концу дня нужно их аккуратно, даже артистически разложить по образцам. На следующий день опять приходишь на работу, садишься за стол, заваленный в беспорядке следующей партией документов. И так далее.
Интересно, думал Палмер, способен ли кто-нибудь разобрать все это? Но если кто-то способен, то тогда, понял Палмер, этому человеку нечего будет делать до конца своих дней.
Он посмотрел на часы. Восемь сорок. Вторник обещал быть грандиозным. Единственный способ избавиться от разочарования, считал Палмер, — переложить все свои проблемы на ланче на представителей Народного банка.
Вот это, раздумывал он, будет ланч!
Глава двадцать третья
— Si, мама, — сказала Розали.
На ней был надет ее самый восхитительный теплый халат. Не было еще и девяти утра, но она поднялась в шесть вместе с детьми, проводила Бена в офис. Ей хотелось в этот ветреный вторник остаться дома, в тепле и уюте, с детьми, и поиграть в маму в своем чудесном теплом халате. И вот теперь позвонила ее собственная мама.
— Позвони миссис Трафиканти. Она может прийти пораньше, — говорила мать со своим жутким туринским акцентом. — Она покормит детей. А ты пообедаешь со мной и Селией. Ну, что ты на это скажешь, ragazzina?[37]
— В «Каза Коппола»? — спросила Розали. — Но мы же были там в субботу, мама. И собирались встретиться в пятницу. Кроме того, я на диете. Честное слово.
— На диете? У дона Витоне есть для тебя замечательная диетическая пища.
— Не смеши меня, мама. Я в самом деле очень стараюсь похудеть.
— Si, figurio.[38] Сейчас все стараются похудеть.
Розали тяжело вздохнула. Она и не помнила, чтобы когда-то раньше была так зла на свою мать. Во всяком случае, она не так злилась. Она с трудом сдерживалась, чтобы не сказать какую-нибудь гадость… и без тени почтения. Почему мать старается заставить ее остаться маленьким толстым ребенком, таким, каким она заставляет быть Селию?
— Мама, тебе легко говорить. У тебя фигура как у молоденькой девушки.
Розали услышала самодовольные нотки в голосе своей матери.
— Е vero.[39] И при этом я ем макароны сколько влезет у Дона Витоне. Эта диета просто твоя новая придурь, Роза, и волосы остригла коротко, как мальчишка. Это неженственно.
Розали крепко зажмурила глаза, как бы пытаясь оборвать звук звучного, самодовольного, с сильным акцентом голоса, который доносился из телефонной трубки. Она-то что меня учит, думала она, сама никогда ничего в жизни не делала, на папиной шее жила. Ни на что не способна, даже не знала цены деньгам, которые тратила. Можно подумать, что Дон Винченцо в припадке черной меланхолии после смерти своей первой жены сказал себе: «Хочу куколку из Италии; хочу — темноволосую, очаровательную куклу с обворожительным личиком, пусть целый день бездельничает, лишь бы хорошенькой была». Мне не нужна большая семья, мне даже не важно, какая она будет в постели. Я не требую, чтобы она окружила
