разницу в отношении к понятию нестяжания, к бескорыстию в империях и в королевствах… Важно понять то, что каждая механика была выношена и порождена принципиально различными историческими ситуациями, призвана решать принципиально разные задачи, и каждая хороша на своем месте, будучи малопродуктивна на месте чужом.
Интересно и то, что современные европейские королевства, сами того пока не понимая, благодаря постоянному притоку иммигрантов из иных цивилизационных регионов, главным образом — с арабского Востока, мало-помалу становятся цивилизационными империями. Их положение, безусловно, облегчается тем, что у эмигрантов нет и не может появиться исторически принадлежащих им территорий, на которые они могли бы предъявлять законные права, — но тем не менее проблемы возникают, и методиками, родившимися в королевствах и предназначенными исключительно для королевств, они не решаются. Королевства знают два способа регулировки: либо объявление всех по-настоящему ИНЫХ говорящими инструментами, лишенными бессмертной души, людьми второго сорта, негражданами и так далее, либо тотальное предоставление полноправных свобод с тем, чтобы свободные индивидуумы, объединяясь в те или иные вольные группировки, на основе достижения баланса сил между ними сами отрегулировали бы взаимодействие друг с другом. Вырождение первой методики под воздействием новых вызовов привело к всплеску националистических и зачастую откровенно фашистских настроений по всей Европе; вырождение второй — к тому, что Европа стала едва ли не основной «крышей» и вербовочным пунктом всевозможных братьев-мусульман, «Исламских джихадов» и так далее.
Происходящее в последние годы резкое увеличение роли государства и, в первую очередь, как водится, его спецслужб, в США и в основных европейских державах есть инстинктивная и даже несколько лихорадочная, несколько истерическая реакция на их ползучее, незаметное превращение в цивилизационные империи. Королевства предъявляют исконным цивилизационным империям (России, Китаю и пр.) претензии по поводу нарушения прав человека и навязывают порожденные ими, королевствами, методики внутренней регуляции тогда, когда эти самые методики перестают срабатывать и подвергаются корректировке даже у них самих.
Они, конечно, твердят, что у них все равно свободы, а те или иные их временные ограничения — это вынужденная мера. Но одинаковые исторические ситуации всегда порождают и одинаковые ответные меры, в том нет открытия. А покупаться на присказку, согласно которой тому, кто хорош, можно поступать сколь угодно плохо, потому что он все равно хороший, а вот тому, кто плох, надо поступать исключительно хорошо, чтобы иметь право вообще хоть как-то поступать, могут только дурачки.
Крайне интересно для нас еще и то, что все без исключения бывшие республики бывшего Союза благодаря нескольким предшествовавшим векам общероссийского перемешивания оказались цивилизационными империями — сколками, клонами империи большой, рассохшейся, как пустая бочка, из-за собственной духовной опустелости, но окончательно лопнувшей благодаря их стараниям. Даже, скажем, на территории крохотной Эстонии очутились в одном флаконе православная и католическая цивилизации (ровно так же, как, например, на территории столь же крохотного Израиля варятся в одном котле иудаизм, ислам и, в качестве вкусовой добавки, христианство). Будущее новых независимых республик впрямую зависит от того, по королевскому или по имперскому пути они пойдут.
В свете этого становится понятной неизбывная трагедия российской, затем советской и затем снова российской либерально-демократической интеллигентской оппозиции. По личным своим качествам, как правило, оппозиционеры были людьми вполне честными, умными, порядочными и мыслящими — во всяком случае, поначалу, а кому повезло не ввязаться в реальную политику, так и до конца дней своих. Но даже самый умный человек мыслит на основе определенных, усвоенных едва ли не в младенчестве аксиом; и через фильтр этих же аксиом он пропускает поступающую к нему извне информацию. Постепенно закручивается водоворот: всякая информация просеивается, чтобы все более подтверждать и оттачивать воззрения, а воззрения, в свою очередь, все уже затягивают горловину, сквозь которую информация просеивается. Будучи (зачастую наследственно) образованы чисто по-европейски, они впитали европейскую культуру (в ее, к тому же, мифологизированном, идеализированном виде, ибо с ее реальными проявлениями они сталкивались куда реже, чем с книжными) как единственно адекватную, единственно естественную и надлежащую. Европейская культура именно этот свой статус давным-давно и подразумевает, а все, что от нее отличается, полагает в лучшем случае не более чем отсталостью; ту же аксиому вполне по-европейски исповедовал и марксизм, так сказать, ленинизм (а теперь вот и Кондолиза Райс недавно договорилась до того, что все системы ценностей, отличные от американской, являются преступными; не просто априорно неправильными даже, а преступными, читай — законно наказуемыми). Так что наши западники (коммунисты, хоть и со своей спецификой — в их числе) совершенно неизбежно оказывались нечувствительным образом убеждены, что империю можно отменить и превратить в королевство просто росчерком пера (ну, и парой- другой то ли чисток и голодоморов, то ли приватизации и дефолтов; недаром большевики и западники столь схожи в своем беспощадном отношении к стране и населяющим ее людям). Ищущий альтернативного идеала западнический взгляд застал Европу уже тогда, когда в ее королевствах смогли развиться демократические свободы. Априори считая различные цивилизации лишь разными ступенями одной и той же, общей и единой для всего человечества лестницы в будущее, они принципиально не могли понять, что состояние, сгенерировавшее европейскую демократию, смогло возникнуть лишь после того, как люди, населяющие королевства, предшествовавшими веками кровопролитий, депортаций и идеологического давления оказались приведены к качественной одинаковости (при сохранении, разумеется, количественных различий — таких, как возраст, статус, имущественное положение и пр.). Поэтому все системы, все механизмы и все законы империи, направленные на то, чтобы скомпенсировать и сбалансировать качественную, то есть ценностную, мотивационную неодинаковость, казались им всего лишь недоразумением либо архаикой, а чаще всего — тиранством, бессмысленным угнетением. Но всякая попытка ввести в империи свободу от этакого тиранства подразумевала воцарение качественной одинаковости — и оборачивалась взрывом и распадом, потому что становиться одинаковыми никто не хотел и не мог.
Много интересного и весьма существенного можно увидеть, ежели посмотреть на мир с коротенько охарактеризованной здесь точки зрения.
А теперь, для полного удовольствия — обещанный кофе с ликером.
Великие колониальные империи восемнадцатого-девятнадцатого веков могли возникнуть только в условиях качественного, по меньшей мере на одну технологическую эпоху, превосходства оружия колонизаторов над оружием колонизируемых. Завоевывать огромные куски мира, чтобы владеть их ресурсами, вместо того чтобы торговать с ними более или менее на равных, выгодно лишь тогда, когда это можно делать чрезвычайно малой кровью и при чрезвычайно малых затратах. И удерживать завоеванные куски в границах империй можно было только при этом же условии.
В двадцатом веке данные империи распались все, и распались практически одновременно. Конечно, дело тут и в изменении нравов, и в том, что в метрополиях вслед за считанными гуманистами постепенно довольно многие научились видеть в аборигенах колоний людей, и в том, что местные элиты, воспитанные в метрополиях, прошедшие их школу и в определенной степени впитавшие их духовные ценности, в конце концов страстно захотели владеть своими народами, ресурсами и экономиками сами (зачастую с весьма разрушительными для этих экономик и местных индивидуальных свобод последствиями). Но главным образом дело было в том, что колонии подтянулись к метрополиям в военном отношении. И решительный скачок в этом был ими сделан, когда планета после Второй мировой войны разделилась на два сопоставимых по могуществу лагеря, и всякий лагерь считал своим священным долгом и почетной обязанностью вставлять сопернику пистоны в любом месте земного шара и любым образом.
А самым действенным пистоном было: продавать или поставлять в кредит (частенько — безнадежный) всем тем, кто в противоположном лагере стремился к независимости, вооружения, технологически равные вооружениям колонизаторов. Борьба пошла баш на баш. И держать колонии в узде сразу сделалось немыслимо накладно и хлопотно. И чрезмерно жертвенно. Какое-то время метрополии, не поняв еще, в чем дело, порыпались было, умываясь кровью, — и уныло смирились (прямого сопряжения территорий не было, границам метрополий грядущий хаос в отпускаемых колониях не угрожал — поэтому операции отделения прошли относительно безболезненно). Не появись во Вьетнаме советские ракеты, американцы заправляли бы там сейчас, как в какой-нибудь Панаме. Может, даже канал бы какой полезный прокопали насквозь. С другой стороны, не потеки через пакистанскую границу «стингеры» и прочая наукоемкая прелесть, году в восемьдесят втором в Кабуле уже заседал бы республиканский ЦК КПСС — и не
