пригляделась. Побывал-таки здесь Иван — лишь две шеи пустыми остались. Мягкого гнезда тебе, кузнец не сложившийся. Ну же, поглядим, как новая встреча пройдет.
Доба сажен двадесять не добежал — сперва шагом пошел, а там и вовсе стал. Боба же прямиком в ноги бухнулся:
— Челом бью, Горынич, и к мудрости твоей взываю!
Гляжу — змий замялся. Видно, решил — Бобыня со страху умом тронулся.
— Что творит-то он? — спросил у Аза новорожденный Буки.
— Челом оземь бьется.
— Убиться хочет?
— Уважить. Ты лучше приляг, рано тебе еще думы думать.
Буки послушно уполз на спину — дремать.
— С каким делом неотложным ты к моей мудрости пожаловал?
Никогда я за Азом болтливости лишней не примечала. Что на него нашло?
— Хочу править твоим именем над селом нашим. Удостой меня чести — научи, как жить надобно. Я же слово твое к людям понесу.
— Посерёдником стать хочешь? Между мною и сельчанами?
Боба кивнул.
— Что ж, не пожадничаю — обучу жизни своей. Становись-ка передо мной прямо, да очи зажмурь.
Вот оно что! Недолгой была моя беседа с Мечиславом, да запомнилась. Змий-то витязю славному голову отъел — Буки нового нарастил. А ведь сказывал он мне как-то, что коварны головы мужески: чужой памятью разум туманят, новым знанием искушают. Да и бабские тоже. Много лучше девичьи: у тех память короткая — голова пустой вырастает, без чужого заемного опыту.
Только жадно село на девственниц, а четыре шеи мертвые таскать никак нельзя: долго болеть станет змий, силы истощатся. А ему уходить надо. Неровен час — кованая рать нагрянет, за латника мстить.
Вот и будет сам не свой, пока Мечиславова черная шутливость иссякнет.
— Звать тебя как? — спросил Аз. Приметила я, что губа у него рассечена. Неужто с Иваном биться пришлось?
— Бобыня.
— А сопутника твоего?
— Добрян.
Добрян! — окликнул Аз. — Смотри в оба глаза на науку мою, — и в тот же миг перекусил Бобу пополам.
Закричал Доба, упал наземь, задрожал осиновым листом. Аз глотнул половинку Бобынину и спрашивает:
— Чего разорался?
— Злой ты! Злой! Я думал, добрый!
— Вот те раз. С чего я злой стал?
— Ты Бобыню убил.
— И что?
— Как что? Злой ты!
— Тьфу, заладил. А добрый бы как сделал?
Я сижу молчком, наблюдаю. Добрян успокоился чуток, поразмыслил и выдал:
— Добрый змий людей не ест. Скотиной питается али зверем диким. А коль нет их — траву щиплет, репу копает.
Скорежило Аза от слов таких. Да и другие головы, что в беседу не встревали, тут же стали отплевываться, будто их верблюжьей болячкой прихватило.
— Где же ты такого видел? Уж не на выгоне ли коровьем?
— Нет. Легенды слыхал иноземные. О драконах, правда, но они такие, как ты. Только добрые. И любят их за то.
— Легенды? — Аз прищурился. — А скажи мне, умник, драконы — твари здоровые?
— Иные — как гора.
— А летать умеют?
— Стрижом по небу носятся.
— Высоко и быстро?
— Да.
— А видел ли ты, чтоб корова летала? Хоть бы низко и медленно?
Понурился Добрян. Аз же дальше заговорил.
— Говоришь ты — злой я. Почему? Потому лишь, что мне тоже хочется есть, пить, жить? А скажи, кура от тебя просит добра, когда ей голову рубишь? А корова русляная? Два ведра молока в день дает — вы ей рады. А как досуха сдоится — под нож ведете. Она требует старости заботливой? А дерево? Ты избу построил — спросил у сосны, нравится ей бревном быть? А волк кусачий? Так что, люди тоже злы?
Аз перевел дух и продолжил:
— Думал ты — добрый я. В чем добро увидел? В том, что земли при мне родят щедро, кобылы в ожереб тройней ходят, дождь идет, когда надо? Так не моя заслуга — само складывается, естество озаботилось. Я для вас — как та корова, да вот кусач по-волчьи. А клыки мои выдернуть не по силам вам: всех костьми положу, сам же — уйду.
Ничего не ответил Добрян. Да и я призадумалась. Слыхала я, капк мужики на сходе говорили: напал руслян на село — не гони прежде времени, набивай закрома впрок. Так что, выходит, они и впрямь его за корову держат?
Аз немного помедлил и сказал-отрубил:
— Долю мою не вам выбирать. Занимайтесь своим бытьем. Я без ваших указов решу, где мне добро, а где зло.
Ковырнул Добрян землю лаптем и спросил, не подымая глаз:
— Ладно, голоден ты. Но пошто глумился над Бобынею? Жизни своей научить сулил?
Тут уж я до конца уверилась, что в змие Мечислав живет. Потому как ухмыльнулся Аз лишь одной стороной пасти.
— Кривдой попрекаешь? Ты, когда бежал сюда, меня разглядеть успел?
— Успел.
— Сколько шей насчитал безголовых?
— Две.
— Сызнова сочти.
Добрян зыркнул опасливо. Удивился. Задумался. А потом — я глазам не поверила — улыбнулся, подошел к змию ближе:
— Коли тебе надобно — ешь!
Оторопел Горынич. Шеи выстроил одну к одной, застыл частоколом. Наконец, шевельнулся Аз:
— Иди, Добрян, в село. Сыт я тобой по горло.
Растерялась я. Да и Доба поначалу не понял. Но судьбу вдругорядь решил не пытать — повернулся, пошел было, да встал. Постоял, воротился и спрашивает:
— Расскажи на дорогу еще одно.
— Экий ты наглец. Ну, спрашивай.
— Слыхал я, что не ешь ты дев наших. Так пошто они тебе? И почему назад не вертаются?
— Так и быть, поведаю. Чтоб голову взрастить, нужна мне кровь лунная, мужиком не порченая. От одной девы — одна голова выходит. После вольны они идти, куда хотят. Да вот в селе родном жизни не будет. Не будет ведь? Замуж ее не возьмут, на сеновал не потянут — шутка ли, змиева невеста. Так? А ежели вдруг напасть какая приключится — ее ведь первую камнями забьют, за ведьмачество. Вот и уходят они в иное село, а то и в город дальний. А есть… Когда скот из села не ведут — косулями обхожусь. Зайцы опять же, по крайности — суслики. Да я лучше лягушек наемся, все вкуснее выйдет, чем люди. Поведал?
