Теперь иди!
Только скрылся селянин за мшистою глыбой, я вскочила Азу на нос:
— Ты что, рехнулся? Не время харчами перебирать!
— Не стану я его есть. Все одно сгодился — небылицу разнесет.
— Не о том думаешь! Пред тобой долгий путь расстилается, а с пустой шеей — какой ты летун?
Аз насупился:
— Галопом помчу. Спать стану по очереди. Дороги ты наперед разведаешь, так что справимся.
Тут к нам Добро с посинелым глазом приблизился:
— ь Аз, доесть бы надо, — он кивнул в сторону Бобыниных ног.
— Так ешь.
Припал к земле Добро, зачавкал. Я же вновь к Азу приступила:
— Растолкуй мне, что за напасть?
— Умений боюсь Добряниных.
— Иных глотал — не боялся.
— Нечего было. Сама подумай: что страшного в Мечиславе? Одни прелести: как ратный строй держать, как схороны делать, иного много полезного. В Иване? Глуповат он — ну так выучим, не впервой. В Бобыне? Спеси да чвани мне своей хватает, чужую и не замечу. А вот Добрян… Не хочу я над каждой тварью слезы лить коркодиловы. Вдруг и впрямь на репу потянет? Не-ет. Не хочу. А шея зарубцуется, не впервой. Денек-другой подержим…
— У! У-у-у! — забеспокоился Рцы.
— Да не ухай ты, филин! — одернул его Аз. — Знаю, что сам не удержишь. Сменяться будем.
Змей и впрямь в бегу многожильный оказался. Оно и понятно: пока одни головы вдыхают, другие выдыхают. Отчего ж не бежать во всю прыть, коли нипочем не захекаешься?
Притомил он меня. Полдня в небе висела, дорогу высматривала. Напоследок поднялась высоко- высоко, огляделась — тишь да гладь кругом — камнем вниз пошла, да на Аза уселась.
Тот от бега отвлекся — и давай со мной болтать.
— Здорово мы Добряну про девственниц наплели? Как думаешь, поверил?
— Поверит еще. Своим расскажет, те — дальше, и пойдет… На другой день уже объявятся люди, что видали этих Фросек, Пелагей, Маричек в дальних селах. Поди проверь — правду ли говорят? А костей от них ты не оставлял.
— Да они ж молодые — легко жуются. Полезно опять же. Э-эх! — Аз расстроенно дернул носом. — Опять дорога к Черноморью отложилась! Пока теперь головы младые уму-разуму научишь. А потом еще новые дорастить надо.
— А не хочешь сразу все добавить? Ученье бойко пойдет…
— Бойко-то бойко, да только вдруг они перетянут глупостью своей? Когда много голов неразумных — как обуздать их? Лучше потихоньку, да наверняка.
— А скажи мне, Аз, до какого числа раститься будешь?
— Так говорено ж, и не раз. Черноморский-то змий из вод тридесять три рожи высунет. Вон сколько заимел — по главе на букву, коими слова зачинаются. Как вровень с ним стану — так и схлестнуться пора придет.
— А коль больше голов сделать — легче справиться будет?
Глянул Аз так, будто я великую глупость сказала.
— Да ты что, не поймешь, к чему тридесять три главы? Се ж мудрости мира откроет: все слова, что люди придумали, даже те, что забыть успели, станут мне ведомы. Кто сподобился во своей земле до нужного поголовья дорасти, того словарем кличут. Когда же лишнюю отрастишь — неземного знания коснешься, — он встряхнулся, да так, что я едва не сверзилась. Прежний старшой наш сказывал, будто есть где-то в желтолицей стране тысящеглавый дракон. Хотел он словарем стать, да со счету сбился, лишку нарастил. Ни с кем теперь не заговаривает, никого не слышит, потому как мыслью витает высоко в небе — там, где звезды светят. Он теперь не от мира сего. И когда б не заступничество монахов, давно б с голоду помер.
И как такое уразуметь можно? Поди разбери замороки змиевы. Ох, не зря мамка велела: как двадесять голов наукам обучатся — пора витязя искать. Не приведи лихо, помудреет Горынич в одночасье — враз раскусит замыслы мои. И меня с ними заодно.
— Победишь ли в равной битве?
— А не все ли одно? Ежели проиграю — жена моя навечно в полоне останется. Ежели не пойду биться — то же самое. Но без нее мне не жить долго. Радушием и терпением завсегда она простому люду мила была. К нам совета спросить ходили, почитали за мудрость. Без нее я стал груб и несдержан, зверем диким оборачиваюсь. Вот и ходят меня бороть, кому не лень. Да и нет больше мочи разлуку терпеть. Коли сложится все, как задумано, — вызволю ее, пойдем в иные земли жить. Там за сыр в масле девственниц табунами пригонят. А с русичами бороться невмоготу стало, уж больно они за долю вольную цепляются, — он в раздумьях поцокал языком. — Может, змиенышей заведем, в покое живя.
— Ты ж не помнишь жены своей?
— Зато знаю, как было.
И я знаю. Ту легенду мне мамка донесла. Давным-давно жили Горыничи любо-мирно, больших хлопот не доставляя, всемудрости не алкая. И сдружились они со змием из Черного моря, да сестрой его. Та на Горынича глаз положила, да наивна оказалась — стала в жены набиваться: ты, мол, прежнюю сопружницу брату моему уступи, и будем все при семьях да счастливы. Рассмеялся Горынич, отверг предложение. Уж неведомо никому, что сестрица брату нашептала, да затаили они обиду лютую.
Немного времени прошло, и собрались они вчетвером слетать в земли дальние: коркодилов-родичей проведать. Кто зачин дал — и так понятно. А как прибыли к рукотворным холмам каменным — в ту же ночь отгрыз черномор все головы Горыничу. Старшого с собою забрал, в закутке Руси припрятал и жить заставил — на потеху, чтоб страдал от мук бессильных. Полонили они с сестрой жену Горыничеву, а тело его подыхать оставили.
И не углядел никто росточка малого, что в подмышке младой головою пробился.
Вырос наново старшой Горынич, только знания все потерял. Тут его моя родня и приметила. Обучили, чему могли, подружили, а как он на Русь вертаться решил — с ним отправились. Долго с места на место блукали, все ужиться и нигде не могли. Вот и наткнулись как-то на живую голову. Она корни пустила, разрослась великаном; но тело прежнее узнала, и все как есть доложила. С той поры Горынич мщением бредит.
Эх, где-то мамка теперь моя?! Все самой делать приходится.
Пять годков, почитай, прошло, как под Муромом мы попались. Отыскала мамка богатыря, навела на кряж, где Горынич жил, — головы прореживать. Да, видать, и ей не простой витязь попался. Как пошел без устатку мечом махать — насилу Горынич последние головы унес: по воздуху уйти не смог — в реку прыгнул.
Я тогда птенцом была, с перепугу до самой воды рядом летела, все охала да причитала. А змий перед нырком вдохнул глубоко, воздуха запасая, — заодно и меня втянул. Еле успела к языку прицепиться.
Долго плыли мы под водой, а как вынырнули — не видали больше семьи моей.
— Слышь, Тари…
— Не зови меня так, просила же!
— Ладно, ладно, не буду. Скажи хоть, почему?
— Чужое имя, нерусское. Я и языка того не ведаю — здесь родилась, здесь живу… и помру, чай, тоже здесь. Вот и зови Таней. А хочешь — бегункой кличь, не обижусь.
— Бегунку для неведомок оставим, Таня. Ты как, не сильно притомилась?
— Что, в зубах поскубстись?
— Не мешало бы. Мне-то и после можно, а вот Люди — тот зерцало жевал. Да и Земля коня наспех драл, с кольчугой вместе. А Добро с Веди ногами лакомились: один — от Бобыни, другой — от того, что клинок на спину повесил… — Аз лизнул порезанную губу.
— Иван, — подсказала я.
