этапы нашего земного развития. Тан получает полное право заявить, что «трудно расчленить революцию от реакции — это общий процесс; в жизни вырастает что-то новое, революционное». Но наши критерии по необходимости иные, и для политика или государственного деятеля реакция отнюдь не есть революция, хотя здоровая реакция всегда усваивает известные достижения революции.
Судя по всему, мы вступаем ныне как раз в полосу такой реакции. Она пришла не в бурной форме белого торжества, а неслышной поступью, закутанная в красный плащ… После Кронштадта революция фатально идет на убыль, и вопрос тут вовсе не в искусстве или, наоборот, промахах господствующей партии, а в непреложном социологическом факте, его же не прейдешь: — лишь объективно достижимые результаты переворота, лишь его «перевариваемые» (Ленин) элементы могут быть зафиксированы прочно. И глубоко ошибочны романтические мечты сделать революцию «перманентной».
Профессор Адрианов сам признает, что «нас может временно захлестнуть даже мещанство». Насколько я понимаю, под «мещанством» он в данном случае разумеет ту новую буржуазию, которая теперь медленно, но неотвратимо нарождается по всей стране. И он словно предвидит в грядущем еще какой-то «момент восстания», «социальный взрыв» и воспевает «хоругвь борьбы», которую «сумеет поднять русский народ».
Боюсь, что тут большая ошибка в расчете. «Третьей революции не будет» — упорно твердим мы неистовым эмигрантам. «Третьей революции не будет» — можем мы повторить и революционным романтикам, уже чающим ниспровержения ныне насаждаемой буржуазии пролетарской ратью будущего. Октябрь не проходит дважды:
Не переоценивайте своих сил. Не судите по себе и по своим интеллигентским настроениям о степени революционности страны. Не игнорируйте ужасающего состояния государства, не сулящего скорого улучшения. Народ переживает ощущение похмелья, и уж во всяком случае менее всего желает возвратиться к «героическому периоду» коммунизма, ушедшему в прошлое со своими заградительными отрядами и продразверстками. «Конечные цели» революции растворились в безбрежной дали. Как бы ни относиться к этому факту, — его нельзя отвергать.
Поэтому Адрианов прав, чувствуя известную разницу в «тембре» и «ударениях» между своими настроениями и лейтмотивом пражского сборника. Не расходясь в конкретных политических выводах, не расходясь, по-видимому, и в основных посылках политического миросозерцания, мы расходимся в оценке конкретного состояния революционного процесса в современной России.
III
Впрочем, остается еще надежда на Европу, на весь мир. Петербургские диспутанты хором упрекают нас в сужении масштабов анализа, трактовке русского кризиса как бы в безвоздушном пространстве, вне его отношения к мировым процессам. Гредескул говорит при этом о всемирной социальной революции, а Тан, подыскивая какое-то вулканическое слово, вдохновенно рисует феерическое зрелище некоего всестороннего, планетарного катаклизма рас, религий, культур и т. п. … Программа эффектная, широкими мазками, — не одного и, вероятно, не двух столетий…
Угнаться за масштабами Тана авторы Смены Вех, конечно, не могли, ибо в противном случае им бы пришлось писать не политические статьи, преследующие прежде всего определенную практическую цель, а философско-исторические рассуждения большого полета. Здесь просто разные плоскости, и, нисколько не отрицая живого интереса увлекательно затронутых Таном проблем, приходится в данном споре их «отвести» по основаниям методического порядка.
Что же касается соображений о мировой социальной революции, то отнюдь нельзя сказать, чтобы авторы «Смены» их игнорировали. Только и тут не следует вдаваться в революционный романтизм и чрезмерно переоценивать мировую революционную обстановку.
Положение «старого мира» (особенно Европы) действительно довольно печально, и недаром Ключников недавно писал даже о «буржуазном термидоре». Но ведь от этого, однако, еще очень и очень далеко до «всемирной революции», да вдобавок еще русского типа. Похоже пока, что события развиваются все-таки по линии «эволюции», столь не нравящейся Адрианову, хотя и не особенно «мирной». Социальные реформы предотвращают взрывы, «соглашательство» господствует по фронту труда, социальный базис еще далеко не утерян правящими группами мира. При таких условиях, отнюдь не отрицая огромной международной значимости русской революции, в настоящее время разумней и осторожней говорить о ней, исходя из данных наличной мировой конъюнктуры: пока солнце взойдет, роса очи выест…
Вероятно, из России с ее Третьим Интернационалом и всевозможными цветными съездами (я не думаю отрицать их пользы) перспективы мирового социального катаклизма представляются в несколько сгущенном свете, в каковом они, впрочем, рисуются даже подчас и некоторым нашим революционно мыслящим эмигрантам, зараженным настроениями, которые в свое время переживал в изгнании Герцен. Сколь бы естественны и даже симпатичны ни были подобные настроения, — в реальной политике ими руководствоваться нельзя. Вне новой мировой войны шансы на мировую революцию ничтожны. А кто может что-либо точное предсказать относительно новой войны, не путая времен и сроков, не гадая на кофейной гуще?..
И сколько бы ни волновались Индия и Ирландия, сколько бы ни самоопределялись «красные монголы» или коричневые египтяне, — заключать от этих «огневых зарниц» (далеко не всегда бутафорских) к неизбежности близкой грозы казенного образца — было бы по меньшей мере опрометчиво.
А значит и при определении «кривой» русского революционного процесса не следует особенно рассчитывать на благоприятное вмешательство внешних сил.
Аргументы петербургского диспута, таким образом, признаюсь, не убедили меня в еретичности утверждений о «пути Термидора» и «спуске на тормозах».
Потерянная и возвращенная Россия[136]
I
Великие революции имеют свою судьбу. Есть внутренняя логика в их развитии, есть непререкаемая историческая необходимость в их парадоксах и контрастах, в их темных и светлых качествах.
Великие революции всегда органически и подлинно национальны, какими бы идеями они ни воодушевлялись, какими бы элементами не пользовались для своего торжества. В отличие от мятежей, переворотов и простых династических «революций» (французская 1830 года, английская 1688), они всенародны, т. е. захватывают собою всю страну, жизненно отражаются на всех, даже самых далеких от «политики», слоях населения. Они экстремичны и непременно «углубляются» до «чистой идеи», не имеющей корней в наличной действительности, но опережающей ее и становящейся затем активной силой целой исторической эпохи. В силу своей экстремичности они разрушительны в тот период своего развития, который интересы данной среды приносит в жертву «чистой идее».
Подобно вулкану вырывается великая революция из недр национальной жизни, своими
