сдохнуть.
Еще раз пробежал его часть статьи глазами — он предлагал создать настоящую модель, назвав ее «Мертвый город». Отключить один из близлежащих поселков от всех коммуникаций, среди его жителей создать ложную террористическую организацию, все руководство вывезти (то ли убито, то ли сбежало) и провести масштабные учения.
«Одной недели хватит для определения всех базовых моделей поведения. Мы получим неоценимый опыт, который позволит прикрыть тонкие места на случай, если столкнемся с подобным в реальности».
— Это он придумал, — тихо сказал я.
— Что придумал? Кто «он»? — сонно спросила Ольга.
— Безногий полковник. Каким-то образом он смог договориться с начальством, генералами или еще кем. И теперь они проводят на нас эксперимент, этот самый «Мертвый город».
— Какой ты умный, — скептически сказала девочка. — А по-моему, им просто на нас насрать.
Я сделал вид, что не заметил ни грубого слова, ни этого «нас», выдающего ее с головой.
— Нет. Я, наверное, ошибся — но только в масштабах. На нас ставят эксперимент, и в нем множество целей, эта статья в газете — только один из вариантов.
Меня зацепило. Так изредка бывало — когда я задумывался о вещах, которые нельзя с ходу подвести под логичное объяснение. Если рядом находился человек, который мог выслушать, я вываливал на него длинные логические цепочки, споря с самим собой и приводя все новые и новые доказательства.
— Нам разрешили взять по три предмета. Это какой-то тест. Разделили на тройки. Затем смотрели, кто куда бежит. Кто что делает. Я уверен, они отрабатывают разные ситуации, набирают материал для анализа. Естественно, мы — не мирные граждане, но я читал, что в кризисных ситуациях даже в самых благополучных странах люди быстро превращаются в дикое стадо. Типа налет цивилизованности очень тонок или что-то в этом роде.
— Откуда ты все это знаешь? — возмутилась Ольга. — Сколько тебе? Шестнадцать?
— Пятнадцать с половиной, — неожиданно для себя ответил я. — Учился.
— Я тоже училась!
— Книги — это все, что у меня было последние несколько лет, — объяснил я. — А вокруг только вакуум.
Я лгал. Была еще Катька, но она даже не знала о том, что была у меня.
— Дурак, — неожиданно обиделась Ольга.
Я не понял, к чему это было, но выяснять не стал. Некоторое время она ерзала — то ли больная нога мешала спать, то ли ждала, что я начну выяснять, почему я дурак.
Ночью Ольге стало совсем плохо. Нога распухла, и даже смотреть на нее было жутко.
— Не реви, — сорвался я, когда на душе стало совсем паршиво. — Я знаю способ, как вылечить твою ногу, но он тебе не понравится.
— Какой?
— Надо пописать на тряпку и обернуть ею ногу.
Ольга посмотрела на меня большими заплаканными глазами, затем они понемногу сузились.
— Издеваешься?
— Нет. Ну честное слово! Хочешь, я сам тоже ногу себе оберну!
— Оборачивай, — выдохнула она. — А меня — не трогай. Сдохну, и черт с ним. Сама дура и связалась с идиотом.
Через двадцать минут я спускался вниз — набрать огурцов-помидоров и накопать картошки.
Этой ночью пожаров не было, никто не орал и не стрелял. Я ж было испугался, что мы проворонили эвакуацию, когда услышал странный шорох.
Тихо, пригнувшись, я подобрался к забору. С другой его стороны по улице, не торопясь, шли трое мужиков в почти одинаковых черных кожаных куртках, у каждого на голове красовалась черная повязка.
Шли они не таясь, спокойно. У первого в руках было охотничье ружье, у остальных двух — одинаковые куски арматуры.
— Серый, вроде в кустах что-то есть, — заметил обладатель огнестрела и показал в противоположную от меня сторону.
— Что я, контуженный на голову? — возмутился его спутник. — Не пойду. Валета вчера грохнули точно так же.
— Серый, слушай сюда: Пилигрим отдал нам этот район, он верит, что мы способны навести здесь порядок. Ты хочешь забить на его доверие? Ладно, смотрите сами.
Человек с ружьем прошел к кустам и скрылся в них. Я был полностью уверен, что он сам придумал шум и эту проверку, чтобы показать, что не боится, и чтобы потом у остальных не было отмазок, когда придется по-настоящему лезть в пекло.
И точно — через минуту он вылез обратно.
— Все чисто, это была кошка.
И они пошли дальше, через мгновение скрывшись в ночной мгле.
Значит, город поделен, урки создали свою милицию — чего и следовало ожидать. Мирные жители наверняка не так быстро организовались бы, но система понятна. Несколько дней анархии, за это время выделяется костяк организаторов, они подгребают под себя какое-то количество тех, кто будет выступать пушечным мясом, и идут наводить порядок. Свой порядок, естественно.
Огурцы прятались в зарослях, помидоры оказались зелеными, картошка — мелкой. Зато можно было вырывать ее вместе с кустом, а не выкапывать. Нашел воду в большой закрытой бочке с краником, стоящей у соседнего дома.
Наверх я забрался перед самым рассветом. В три приема занес воду, огурцы, картошку, второе одеяло, найденные в доме внизу костыли. Аккуратно затащил лестницу.
Ольга спала. Вокруг больной ноги было намотано несколько слоев тряпок, закрытых сверху полиэтиленовым пакетом.
Я лег рядом, накрылся своим одеялом. И когда через несколько минут она придвинулась поближе, обнял ее. Ну, для контроля. Чтобы точно не спрыгнула.
На следующий день опухоль на ее ноге немного спала. Ольга много говорила, уже привыкнув к тому, что я не отвечаю. Впрочем, в нужных местах я кивал, иногда покачивал головой в недоумении.
Почти все, что она говорила, так или иначе касалось японских мультсериалов или отечественных ток-шоу, а я ни в первом, ни во втором совершенно не разбирался.
Выяснилось, что у нее есть талант рассказчика — пересказывая сюжет за сюжетом, восхищаясь персонажами и определенными сценами, Ольга описывала так живо, что я словно видел перед собой все это.
Насколько я понял, в тюрьме или колонии она провела немного времени, а до этого жила с матерью и братом. Может, был и отец, но его она не упоминала.
За что ее посадили, я не спрашивал, а она, естественно, не говорила. Маска десятилетней девочки, и без того кривая, сползала клочьями. Уж если Ольга спокойно говорит о том, как она в шестом классе поцапалась с подругой из-за пропавшей расчески, то ей всяко не десять.
Ночью я ее обнял сразу, как только лег. И словно окунулся в детство — если еще вчера я это сделал вроде как из необходимости, то теперь — словно по праву, и это до боли напомнило мне ощущение от мамы.
Маму я не помню, а вот какие-то обрывки, мысли, чувства остались. И когда я обнимал Ольгу, то словно проваливался в прошлое.
Вместе с этим приходили и совсем другие мысли, за которые я жутко на себя злился, но ничего поделать не мог. Я лежал, вдыхал ее запах и думал. Думал о том, что мне нельзя ни на что надеяться, ничего обещать, ничего просить.
Я жив только с виду, на самом деле вся моя жизнь пройдет в тюрьме, для мира я умер. Пятнадцать лет! Почти столько же, сколько мне сейчас. Если выйду — то в тридцать, а это уже практически
