словно опасаясь, что я брошусь в погоню. Вправо-влево, действительно, как на палке, болтался пиджак.
Сумасшедший.
Смех его звенел над домами.
— Дурак!
В небе стайками потянулись облака. Все, кончилось на сегодня солнце.
Следующий раз случился через день.
Смена у меня была утренняя. Ирка еще спала. Я сожрал бутерброд, высосал кофе, влез в униформу. Потом не удержался и заглянул в детскую.
Ирка ужас как не любит, когда в ботинках ходят по дому, но я осторожно прокрался — ламинат не скрипнул.
Вовка спал в своей маленькой кровати, смешно накрывшись кулачком. Я, конечно, с улыбкой на роже потрепал его по волосенкам. Вова-рева. Не понравилось ему, засопел, на бок повернулся. Почмокал. Я одеяльцем его накрыл, блямс! — из складок часы мои старые выпали. Ремешки пластиковые благополучно обгрызены, кнопки с циферблатом уляпаны по самое не могу. И когда слямзил?
Ну нет, друг ситный, обойдешься ты без часов.
Дверь я прикрыл, ворованное на полочку к помадам-расческам всяким положил. Замком входным занялся.
А за спиной — шлеп-шлеп-шлеп. Ирка проводить вышла.
Обернулся. Ноги босые. Маечка на голое тело. Лицо слегка припухшее ото сна. Локон один на глаз свесился. Сразу подумалось, не опоздать бы с такими вот, напоказ, видами.
Внимательная Ирка мое обалдение засекла, потянулась, свету из кухонного окна подставилась. Маечка за руками вверх поползла, открывая…
Вот честно, не знаю, как удержался. Сглотнул.
— Ирка, — сказал, — так же нельзя. Я ж теперь до вечера с ума сходить буду.
— И поделом! — заявила. Довольная.
И шлеп-шлеп-шлеп на кухню. Чем-то звякнула там, чайником, что ли. Вернулась с недоеденным мной кружком колбасы. В зеленом глазу — чертики.
— Оставляешь жену одну, — сказала, — с колбасой.
Ткнулась мне мягкими губами в подбородок — и медленно, павой, поплыла в спальню.
А маечка, если спереди еще ничего, пристойно, то сзади специально для меня валиком скручена.
Так вот, перед собой ее видя, и потопал. М-м-маечка…
Из подъезда выбрался, мусор, попутно прихваченный, в бачок кинул, на клумбу, ровненькую, девственную, необгаженную, полюбовался.
Ну, Ирка…
— Сколько людей? Сколько? Сколько? Человек сколько? Сколько умрет? Сколько?
Сумасшедший старик поймал меня в арке. Подкараулил. Сгибаясь, побежал за мной следом, все норовя ухватить за рукав, заставить остановиться, ответить.
— Сколько? Сколько? Сколько людей?
То ли не узнавал, то ли вообще не помнил о позавчерашнем.
Лицо у него странно подергивалось, словно перебирало варианты — плакать, смеяться, нет, плакать. Грустить.
Я не люблю говорить о смерти. Вообще не люблю. Разозлил он меня.
Придавил я его на выходе, к стеночке, дурного, припер так, что он даже рыпнуться не смог, предплечье перед грудью как шлагбаум поставил.
— Не надо такое у людей спрашивать, — сказал в распахнутые глаза, — это плохой вопрос.
— Сколько?
Я думаю, он даже не понимал, что я его держу. Думаю, он вообще не обратил на это внимания. Просто принял возникшее ограничение как данность.
На каком месте для него была его собственная свобода? На сотом? На стотысячном?
— Сколько? Человек? Людей? Сколько? Сколько? — шептал он, вытягивая ко мне шею.
Я чувствовал, без выставленной руки он бы обнял меня, как любимого сына, он дышал бы мне свое «сколько» в ухо бесконечно, желая только услышать ответ.
Псих. Сумасшедший.
— Ты псих, — сказал я. — Ты хоть понимаешь это?
Светлые, влажные глаза мигнули.
Старик улыбнулся. В правой ноздре его надулась, задрожала зеленоватая сопля.
Меня передернуло.
Я шлепнул ладонью в стену рядом с его головой. Вышло звонко.
— Молчи. Понял меня?
— Сколько?
Нет, я не ударил его. Слабо упирающегося, я выволок его из-под арки. Подтолкнул в спину.
— Иди отсюда. Вон туда иди…
И показал на прореху между домами.
Там был пустырь, а за ним лес, а за ним озеро. Самое то на мой взгляд.
— Иди…
— Сколько? — хныкнул старик. — Сколько умрет?
Сопля оторвалась и упала кляксой на асфальт.
Я молча прошел мимо. Старик присел на корточки, обхватив голову руками.
— Позялуйстя… — сказал он.
Это было какое-то по-детски исковерканное, жалкое, отчаянное слово. Позялуйстя. Когда уже не на что надеяться — позялуйстя.
Именно оно и втянуло меня в жуткую игру в числа. Оно. Потому что я остановился.
— Один, — сказал я. — Один человек умрет. Устраивает?
— Один?
Повернув голову, я увидел, как сумасшедший мучительно теребит коросту на лбу. Шелуха омертвевшей кожи сыпалась вниз.
— Сколько умрет? — все так же сидя на корточках, спокойно спросил он себя. И тихо себе ответил: — Один. Сколько умрет? Сколько? Один.
Я вдруг поймал его взгляд. В нем ворочалось что-то тягучее, тяжелое, страшное.
Меня против воли моей качнуло ему навстречу. Обмяло, обожгло, ободрало. Глухо, словно прощаясь, стукнуло сердце. Зачем же, подумал я. Что же это…
Но тут сумасшедший тряхнул головой, и в глаза его вернулась прежняя светлая пустота.
— Дурак! Дурак! — Захохотал он, вскочив, забегал вокруг меня кругами. — Дурак!
Топорщился венчик. Брызгала сквозь зубы слюна.
На пиджаке, на правой лопатке, плясало меловое пятно.
— Дурак! Мало одного, мало!
Что мне было до его кружев?
Я спрятал голову в плечи и пошел к центру. Старик скоро отстал, увязавшись за кем-то еще.
— Сколько? Сколько людей-человек? — слышал я, удаляясь. — Сколько?
Свирепо зыркнул на меня светофор. Я застыл на тротуаре, пропуская невидимые машины. Билась и билась во мне жуткая мысль, как легко я пожертвовал человеком. Молодец, сказал себе, начал с малого, с одного. А дальше? Сколько еще убьешь? Сколько?
Я подумал, что Ирке надо будет сказать про сумасшедшего. Чтоб побереглась.
— Изыди, проклятый!
Женский голос за спиной едва не сорвался на визг. Похоже, докудахтался старик.
Зеленый. Я шагнул на «зебру».
Отметившись у старшего, я поднялся на третий этаж «Маркет-Хауза».
Здесь сегодня были мои подконтрольные тысячи квадратных метров. Если точнее, две тысячи пятьсот.
