обнаружившиеся у Татьяны после исчезновения сына. Тем не менее, воспользовавшись комитетскими связями, он из любопытства посетил место происшествия.
Собственными глазами видел почти нетронутый контекст, из которого профессор попытался вырваться в вечность, в том числе обгорелую кладовку, в которой в момент наполовину удавшегося эксперимента стояла удивительная машина!
Он видел также мельком, но не смог тогда скопировать, показания Литвина, в которых говорилось об изобретении профессора, но которым «Алеша Попович» из зависти, полагая, что на этом смогут сделать карьеру другие, подлейшим образом не дал хода. Сейчас, говорят, он спился – что ж, поделом.
Тогда, воспользовавшись нежеланием «Алеши» дать ход делу, Татьяна сумела скрыть важную информацию – о том, что ее Гоша нашелся.
Скрыть ее, впрочем, было не так уж и трудно. Показания Литвина казались бредом. Тем более, кто мог подумать всерьез, что семидесятипятилетний старик, скромный лаборант на пенсии, – это постаревший на пятьдесят с лишним лет путешественник во времени.
М. К. узнал об этом (и поверил) намного позже, только после того, как в начале девяностых объявился профессор. Голодный, холодный, с карманами, набитыми потерявшими хождение деньгами, без документов (позабыл в спешке).
Квартира профессора к тому времени превратилась в коммуналку, там жили другие люди.
Профессора привели к Татьяне, а Татьяна привела его к М. К. Тогда-то он все и узнал. Узнал о двойном эксперименте. Трудно сказать, как бы обернулось дело, всплыви правда об эксперименте раньше, в семидесятые годы…
В результате первой попытки (не все шло, как планировалось) Гоша улетел в прошлое – и сумел вернуться, прожив незаметным лаборантом почти все советское время. Вторая попытка удалась лучше – профессор, как того и желал, отправился в будущее, но не предусмотрел, что будущее может оказаться не таким, как он рассчитывал.
Он сумел поговорить и с профессором, и с Гошей, которому было тогда уж никак не меньше девяноста и который вскоре умер.
Услышанного было достаточно, чтобы взять профессора под свое крыло и попытаться обеспечить ему наилучшие условия работы.
Беда в том, что пока не получалось даже воспроизвести как-никак уже дважды удавшийся эксперимент.
Профессор утверждал, что перестал понимать, за счет чего эксперимент удался раньше. Темнил, отделывался загадочными фразами. «Чудес не бывает. Машина времени – это вам не философский камень».
Какие чудеса он имел в виду? Продление жизни, о котором с ним заговорил М. К.? Может, об этом с профессором говорить и не следовало.
Но М. К. слишком давно знал Ивана Александровича, чтобы недооценивать его творческие способности – гениальность, если говорить без обиняков. А также его хитрость и скрытность.
М. К. некоторое время курировал его в качестве представителя «органов» в либеральные хрущевские годы, после того как профессора выпустили из лагеря.
Даже как-то катался с ним летом в Крым – с ним и с еще более скрытным Гошей, безупречно игравшим роль скромного пожилого лаборанта, почти слуги при профессоре. Собственно, он и был этим лаборантом, но умудрялся никак не выдавать своего истинного происхождения.
После этого мало чему приходится удивляться – или, наоборот, надо ко всему быть готовым и удивляться всему, ибо все в этом мире может быть совсем не тем, чем кажется.
9. Желтенькие, похожие на желуди. Коньяк тоже желтенький… Золотистый. Откуда взялась эта глинистая тоска? Допив коньяк, М. К. собрал маслянистые на ощупь патроны в горсть, затем снова раскатил по столу. Аккуратно вставил их обратно в обойму и одним движением загнал ее в рукоять браунинга.
Усталая интуиция тщетно вглядывалась в стеклянную стену будущего. Иногда ему очень хотелось разбить эту стену – вот так (он нацелил пистолет на темное окно, представил себе пулевые отверстия, соединяющие их трещины, летящие в темноту стекла), чтобы никаких мешающих делу отражений.
Интуиция ясно говорила, что впереди ожидает какая-то опасность. Неясно было одно – какая. Поэтому на всякий случай он решил вооружиться – достал пистолет из потайного ящика в столе, зарядил.
Может быть, спокойнее было все же переночевать здесь, но посещение квартиры профессора перед поездкой на дачу все более наполнялось в его сознании символическим смыслом.
Приняв решение, он оттянул затвор, дослал патрон в патронник, поставил «браунинг» на предохранитель и сунул в карман.
10. Гаишник подстерегал его на углу Каменноостровского, за светофором, – М. К. повернул под желтый. Гаишник вышел из-за телефонной будки (разбитые стекла, обрывки проводов), помахал приглашающе полосатым жезлом. Золотились над будкой листья в свете ближнего фонаря.
Смешной такой лейтенант, толстый, в мешковатом мундире, с бабьим жирным лицом. М. К. плавно затормозил, прижался к тротуару. Лейтенант обошел машину, слегка наклонился. М. К. нажал на кнопку, приоткрыл окно со стороны водителя.
– Документики, пожалуйста.
М. К. всегда, насколько себя помнил, восхищался Вольфом Мессингом. Легкостью и изяществом, с которыми великий Вольф пользовался своим искусством, его умением мгновенно оценить ситуацию, определить, где у субъекта наиболее уязвимые «двери восприятия», выбрать подходящие средства и сразу же применить их, экономя силы и время.
Еле заметно улыбаясь, он посмотрел в свинячьи глаза лейтенанта, окаймленные светлыми ресницами. Эта улыбка, спокойствие водителя, должны были его озадачить, нарушить исполнение привычной программы. Выдержав точно рассчитанную паузу, не дав гаишнику добавить хоть слово, М. К. плавным движением сунул руку во внутренний карман пиджака.
В этот момент гаишник должен был осознать, что он на дороге один, что в наше лихое время это может быть небезопасно, и – слегка испугаться. Он, действительно, слегка отшатнулся, глазки раскрылись чуть шире, расширились зрачки. В поле его зрения должна была попасть левая рука М. К. – стекло опущено, рука лежит спокойно, как на подлокотнике кресла, правда, пальцы сложились в какую-то странную фигуру…
– Лейтенант, лейтенант, капитаном будешь…
Точно ли эти слова он услышал или чуть другие – огненное копье «посыла» должно было пронзить его вялый мозг, в ушах отозваться громом, таков был приказ М. К. Тем временем М. К. спокойно достал из внутреннего кармана права и техпаспорт. Губы милиционера сложились в испуганную и вместе с тем благодарную улыбку. Он на секунду взял документы в руку, мельком взглянул на них и тут же вернул хозяину.
– Спасибо, товарищ полковник, можете ехать. Неуклюже распрямился и неловко козырнул.
– Выношу благодарность за проявленную бдительность, – М. К. произнес эти слова вслух, нейтрально, исключив малейший оттенок издевки, от души смакуя собственные ощущения. «Получается, сверх программы я еще и телепатировал, что я полковник? Интересно…» Он включил сцепление, слегка добавил газу и плавно отъехал от тротуара. Переключил скорость на вторую, на третью…
11. Через десять минут он уже парковал «пежо» во дворе профессорского дома. Заглушил мотор, но ключ оставил в замке зажигания, выбрал кассету с романсами, включил проигрыватель.
«Глядя на луч пурпурного заката…» – пел великий Валерий Агафонов. О этот несравненный голос – сочетание печали, силы, сознания собственной обреченности. Исполнение 80-го года, за два года до смерти. М. К. успел в те годы побывать на нескольких не вполне официальных, но и не совсем запретных концертах. Их организовывали в каких-то захолустных домах культуры, в академических институтах. Когда мог, он приглашал Татьяну…
Между номерами певец иногда криво улыбался. Помнится, у него были не очень хорошие зубы.
Кассету М. К. дослушал до конца – он всегда до боли, до душевной дрожи любил романсы, это удивительное переплетение пошлости и трагедии, облагороженное патиной времени.
