«Все будет хорошо, Мигель. Потерпи». А может, это и не сон был. Я теперь, наверное, многое вспомню. Так мне кажется.
А вернулись мы в деревню нормально. Что мне теперь делать – только ждать. Ваш Мигель.
Здравствуйте, Элизабет.
Прошла уже неделя, а от вас нет никаких вестей. Нетерпение заставляет меня кусать пальцы. Где вы, Элизабет?
Я не верю, что вы меня забыли. Я помню, вы называли меня «уникальным Мигелем». Наверное, это не просто так. Видимо, вас держит ваша работа.
Вчера я раскопал свой тайник. Под домом, ближе к левому углу. В скучной жестяной коробке хранилось все мое состояние – двести полученных от вас долларов, и я взял их все. Я думаю как-нибудь добраться до Каро-Гранде.
Мне снятся странные сны, Элизабет. Мне снится, что в моей руке мачете. Мне снится обезумевший Хосе. Мне снятся винтовочные выстрелы, хлесткие, звонкие, от которых мое тело изгибается и раскачивается в гамаке.
Мне кажется, я помню себя мертвым.
Я сказал об этом Альсе. А она стала смеяться, как припадочная. «Это весело, Мигель! Очень весело! Ты – мертвый!» А Рубен Тамарго, расчесывая бороду, заметил, что такой сон означает близкую встречу. «Ты знаешь, с кем хочешь встретиться, Мигель?».
Я-то знаю.
После транспортника все валилось у меня из рук. Скоро на моей совести были две глиняные миски и кувшин с молоком, выпавшие из дырявых рук и разбившиеся. Молока было особенно жалко. А еще я чуть не ушел в зыбун с головой, потому что задумался, когда вы сможете приехать, и свернул с тропы. Рауль тогда вытащил меня и, похлопав по щекам, сказал: «Очнись, Мигель. Совсем что-то с тобой не то».
Но я не очнулся. Как тут можно очнуться?
В голове моей всплывают слова, которых я никогда не знал и даже не слышал, иногда мне чудятся разговоры внутри черепа, разные голоса, там есть ваш, Элизабет, голос и еще чей-то, а иногда это просто звуки вроде стука каблуков или шуршания одежды.
Один раз я сидел в доме и кто-то вдруг сказал во мне: «Лихорадка Римана, она же трясучка, вызывается укусом так называемой Кабельской мошки – Simulia Cabela. Летальность – средняя. Детская летальность – высокая».
Я прижал ладони к ушам, и голос умолк.
Он потом еще порывался сказать что-то, но я тут же тряс головой и начинал петь: «Ла-ла-ла, ла-ла- ла». Застав меня за этим занятием, Хосе покрутил пальцем у виска. «Никто не поет самому себе, Мигель. Только сумасшедшие».
Я убежал от него на маниоковую плантацию.
Плантация у деревни чахлая. Маниоку наши болота не нравятся, созрев, он сильно горчит.
Пропалывать его – адская работенка. Но я, не разгибаясь, выкосил под солнцем целый ряд. Ползун- траву, желтый коготок, остролист – все мои руки вырывали без жалости. И главное – никакие посторонние мысли ко мне не лезли. Потому что не до них. Я представлял только, как мы встретимся, как вы посмотрите своими насмешливыми глазами и скажете: «Что, Мигель, соскучился?». А я скажу: «Да». Или просто возьму вас на руки. Хотя, конечно, это все так, воображение.
Мне многое вспоминается потихоньку. Сейчас я думаю, как я умудрился все забыть в ваше отсутствие? Непонятно. Словно кто-то взял и вымарал мою память, не всю, кусками, важными эпизодами, а теперь она восстанавливается.
Вы помните бокс 6А?
Я там лежал, в этом вашем институте.
Через день после вашего появления в деревне все в сизых выхлопах появились три грузовика с тентованными бортами. Полный, губастый, в очечках, бледный человечек в халате вышел из головного и сказал, что по вашему поручению он отберет для института желающих излечиться от лихорадки. Когда мы построились (а он сказал: «Постройтесь», и ему еще помогли солдаты, которых было шестеро), он попросил, чтобы мы не пугались: «Ничего страшного с вами не случится». Очечки его задорно поблескивали, а щеки лоснились от пота. Солнце тогда разошлось и жарило по-страшному. Над болотами роился гнус, наверное, та самая Simulia Cabela. От грузовиков пахло нагретыми резиной и металлом.
«Институту, – выкрикнул бледный человечек, краснея на солнце, – для исследования нужны люди. Желательно – переболевшие. Они будут участвовать в разработке лекарства и его испытаниях. Их семьи, – он сделал значительную паузу и продолжил: – их семьи получат еду и спирт. Сами добровольцы получат деньги. Двести долларов!»
Рауль присвистнул. Мы переглянулись.
На двести долларов в Чейясе можно купить вполне приличный пикап. Или двадцать мешков тапиоки, маниоковой муки, хорошей, без жучков, сладкой. Или телевизор поновей.
В общем, нам с Раулем предложение понравилось. А у Хосе и вовсе глаза загорелись. Он все мечтал у Касика Сагранья полдома выкупить, а тут такой шанс. Хосе даже шаг вперед сделал.
«Условие, – сказал ваш человечек, вытерев шею платком. – Мы не берем детей. Мы не берем женщин. Желающие подписывают письменное согласие».
Шпарил он по-нашему шустро, не как вы. Насобачился где-то. Может, в столице или в пограничье каком. А солдаты уже и фляги пятилитровые, пластиковые из грузовика вниз спустили – одну, две, десять.
«Американ Ройял», без обмана», – уважительно оценил Рубен Тамарго. В свое время он заправлял баром на побережье и толк в спирте знал.
Мы следили, как за спиртом на земле появляются стопки жестяных нумерованных ванночек.
«Армейский паек, – шепнул Рубен, – саморазогревающийся».
«Ну», – поторопил человечек, и мы все как один…
Нас не так уж много на самом деле набралось. Трех дюжин точно не было. Стариков человечек тоже отсеял, но в виде благотворительности подарил им по фляге.
Мы полезли в грузовики, в душное, пыльное нутро. Солдаты торопливо раздавали выгруженное. Человечек отмечал фамилии в планшете. Грустная Альса смотрела на нас, прижимая к груди жестянки, – у нее не только Хосе взяли, но еще и двух братьев помладше.
Мне вдруг подумалось тогда, что я вижу нашу деревню в последний раз. Старуху Марию Отонотоми. Деда Маноло. Мальчишек Велоза – Педро и Александра, машущих нам руками. Захотелось выскочить и убежать в болота. Почему? Не знаю. Я ведь ехал к вам. Не знаю…
Потом тент опустили двое севших по краям солдат, и мы тронулись.
Дороги я не видел. Солнце светило через пластиковые вставки. Меня растрясло. Помню, сквозь сон бодал меня Рауль: «Двести долларов, парень! Двести!».
Я почему об этом пишу? Мне кажется, это наше с вами общее прошлое. А еще: так легче вспоминать, все следует одно за одним, и ничего не теряется.
Да, мы тут вечером смотрели телевизор и вроде как поняли, что наш президент Каньясу поссорился с вашим. Нам-то, в сущности, наплевать, но не закроют ли ваш институт?
А Хосе интересуется, что будет с гуманитарной помощью.
Мы вот живем в своей деревне и не знаем, что вокруг творится. Только слухи идут, как круги по воде, с Рио-Нуво, с Палья-Калома. Я думаю, правды там мало. Человек ведь, передавая услышанное, жуткое делает еще жутче, а нелепое еще нелепей. Тут и телевизору-то уже не веришь, не то что историям всяким.
Партизаны тоже вот. Говорят, бессмертные. Говорят, деревни вырезают, никого не оставляя в живых, а самих ни пуля, ни нож не берет. Говорят, только серебром и одолеешь. Ну не смешно ли? У нас на болотах – партизаны!
Лет сорок назад еще бродили по округе какие-то повстанцы. Сантьяго Баста вот бродил, пока не утоп. Но его как раз все жалели, он к нам вроде бы в деревню заходил, про камрада Че рассказывал и за мировую революцию агитировал. Худющий – во, как спичка.
А нынешние партизаны – с чего? У меня ума не хватает, чтобы придумать, какой им прок здесь заводиться. Ни коки в наших краях, ни мака, ни золота, ни народу. Одни болота да трясучка впридачу. Разве
