Но – кому еще работать? Сокращение прошло, так теперь за те же деньги втрое работы на всех навешали».
– Женщина, что вы хотели? – громко спросила Ирка старушку, которая растерянно озиралась по сторонам. Видимо, девчонки ее обслуживать не стали.
Старушка с надеждой посмотрела на Ирку и быстро заковыляла к ней. Ирке стало смешно, она вспомнила стишок собственного сочинения:
Стоит бабуля у дороги,Костыль в руке – не те уж ноги…Жалко- немощно-седая;Машины мимо пролетают —Ну разве можно перейти?..Вдруг нет препятствий впереди:Костыль в руке – промчалась пулейЧерез дорогу та бабуля!И снова эта старушонкаИдет-ползет черепашонкой.А ведь могла бы стать поэтом… Ирка вздохнула и взяла письмо из трясущейся руки старушки. Она сегодня и за себя, и за Любку – в двух местах сразу, за долбанные копейки!
На конверте в разделе «получатель» было написано: «Богу». Девчонки напротив притихли; Ирка, еле сдерживая улыбку, спросила:
– А адрес где?
Напротив грохнули со смеху. «Никакой культуры, – подумала Ирка, – сейчас начальница выйдет: доржетесь!»
Старушка замялась и прошамкала, что не знает адреса, она вообще неверующая.
– Ну хоть церкви какой-нибудь? – серьезно предложила Ирка.
– Да я не знаю, – застенчиво ответила старушка, смущенно махнула рукой и торопливо направилась к выходу.
Ирка равнодушно швырнула письмо под стол, там таких – «на деревню дедушке» – было с десяток.
А вот и еще, с досадой подумала Ирка, выжидающе глядя на приближающегося клиента с выпученными глазами: мужик явно не в себе, хотя одет прилично…
– Девчонки, телефон есть?! – громко начал клиент. – Там бабку машиной сбило! – вытирая платком пот со лба, с одышкой добавил: – Похоже, конец!
Ирка помчалась к начальнице, телефон только у нее и был:
«Неужели с мобильника позвонить не мог?»
Кассы напротив опустели, девчонки ушли поглазеть – будто им медом намазано.
Ирка не пошла, ей как-то стало тоскливо и жутко. Она облокотилась на изувеченный лакированный стол, края которого показывали склеенные опилки, – он уже не раздражал; полумрак в помещении… – кому это нужно? Был человек – и нет.
Как просто! Ирка пожалела, что была груба со старушкой: Ну и что, что плохо одета и больная, – она же Человек! Тут приходят важные в костюмах, так и ждут, что их вылижут, а чуть что не так, так их гребаная напускная интеллигентность вмиг испаряется, только ее и видели. Да ну их, жалко старушку. Плохо к ней тут отнеслись. И надо же, начальница не видела, а то бы этих двоих штрафанула».
Ирка не слушала бледных девчонок, которые в ужасе рассказывали начальнице о подробностях страшной аварии, наперебой щебетали, как им «стало нехорошо», как все-таки «жаль клиентку» и…
Ирка наконец свела кассу, отчиталась перед начальницей и поспешила домой, заранее зная, что на улице уже сумерки. Она тайком взяла письмо старушки и положила в сумочку: все равно ни отправитель, ни получатель его не потребуют.
Пустая маршрутка: «Вот повезло, хотя не повезло, из-за этих двоих сводились три раза, поздновато закончили, вот транспорт и пустой. Все нормальные люди давно ужинают и смотрят какую-нибудь “Варю”. Что еще вечером можно делать тому, у кого ни семьи, ни детей?»
Ирка достала письмо и впервые за семь лет работы в почтовом отделении вскрыла чужое. Она с нетерпением развернула мятую коричневую оберточную бумагу с корявыми крупными буквами:
Дорогой Бог! Я совсем не (зачеркнуто)… Я никогда в тебя не верила. Ты мне, когда приснился, сказал, чтобы я тебе написала.
Вот я и решила тебе написать.
Расскажу немного о себе. Может, знаешь, кто такие комсомольцы? Я была самым сознательным, меня ставили в пример.
Я тогда много полезного сделала, если можешь, то проверь: мне кривить душой незачем. Только комсомольцам нельзя было верить, да и приютская я, меня этому не учили. Совсем девчонкой на фронте при лазарете санитаркой: мыла тазы из-под крови, там и части тел плавали. Мне поначалу было страшно, потом привыкла. А уж запах!.. Раненых оперировали как на конвейере: один, второй, третий… Без анестезии. Они плакали и кричали.
Я и к этому привыкла. Врач меня к себе в помощники взял – рук не хватало. Он говорил, что я способная. Спроси у него, он уже умер. Хороший был человек, хоть и из белых. Спроси, я работала на совесть, бывало по суткам, а потом валишься с ног и проспаться не можешь, будят, и ты оперируешь в полудреме, и ничего не чувствуешь. Спроси у него, помнит ли он Маняшу? Это он так меня ласково называл. А его звали Сергей Степанович Сабуров. Три «с» – он так расписывался. Сергей Степанович многому меня научил, да и своего опыта за несколько лет практики было уже немало, поэтому, как война кончилась, отучилась и устроилась работать в больницу. Как работника меня ценили! Замуж я так и не вышла – сначала было некогда, потом – незачем.
Так всю жизнь и проработала хирургом в септическом отделении, сама многому научилась, сама многих научила. Всю себя посвятила работе, у меня меньше всего было неудачных операций, ко мне обращались даже начальники из райисполкома, потом благодарили. Я деньги не брала: для меня хоть дворник, хоть начальник – все одно человек и жить хочет. Только раз приняла благодарность: помогли квартиру выхлопотать как одинокой женщине, ветерану войны. Поэтому я и не жалею, что квартиры своей лишилась теперь. Жалею, что изменила себе тогда.
Можно было бы и очереди своей подождать, да и веселее в общежитии было.
Проводили на пенсию: подарки, тосты, признания. Только я-то понимала: им избавиться от меня хочется. Силы не те, здоровья тоже маловато, на пятки молодой персонал наступает: что ж тут непонятного? Обуза. А я обузой быть не люблю. Осталась одна с мизерной пенсией и однокомнатной квартирой. Сначала подруги ко мне наведывались, потом забыли. Я их толком и угостить не могу, да и у них хлопот (не то, что у меня): дети, внуки. Они мне все жаловались, как им тяжело, но, думаю, в этом-то и есть настоящее счастье женщины – когда есть о ком заботиться. Поэтому я купила конфет, пошла в интернат (он от меня 4 остановки) и подружилась там с девочкой. Она, как и я, – без матери и отца росла. Худенькая такая, страшненькая, я тоже такой была, но это в детстве, потом – ухажеры проходу не давали. Она меня все время ждет, надежды у таких мало, ее вряд ли удочерят, а так я ей хотя б один родной человек. На выходные выпросила ее забирать, мне сначала не доверяли, боялись, что помру по дороге (я ж, поди, не молода). Платье Олечке справили и банты, она совсем как принцесса стала. Я по ней скучаю. Если это хороший поступок, то зачти мне. Но, я думаю, это плохой поступок: я ее обнадежила, она меня ждет, а я не приезжаю теперь. Пешком – далеко, а на трамвай – денег нет.
Горести мои такие. Приходила ко мне подруга, такая же, как я, одинокая. У нее хоть и есть сын да он пьет. Она в церковь стала ходить на старости лет. Придет, только об этом и рассказывает. Изменилась, хочет быть хорошей, а меня все ругает за атеизм. Только какая же она хорошая: лицо постное (а какая хохотушка-то была!), черную юбку до пят надела, молоко не пьет и всех людей вокруг грешниками обзывает? Она и себя грешницей кличет. Скучно мне стало с ней общаться, только и говорит, какая она плохая, но разве от сердца это? Я с ней пошла в церковь-то, думаю: все равно помирать скоро, вдруг ты есть?
Пришли мы, народу много, душно, она какую-то девочку попросила уступить место на лавочке (их там по стене несколько штук стоит, и, как подруга сказала, только для стариков), сели мы.
Все молчат, службу слушают, а подруга все дергает людей: то девчонку в брюках отругала (оказывается, в брюках нельзя), то парня с порожка прогнала – «нельзя вход загораживать». Да еще и сидящие рядом о дачных проблемах шептались. Мне не понравилось. И я ушла. Что пели, я не знаю, вот
