борной кислоты и обработала йодом. Она внимательно следила за тем, как работал Федорин. Когда доктор зашивал истерзанную плоть Йенса, она ассистировала спокойно и методично, как ее учили в госпитале: собирала кровь, подавала инструменты, проверяла неуверенный пульс пациента, следила за тем, чтобы его язык не завалился и он не задохнулся. Йенс был в полубессознательном состоянии и, пока шла операция, время от времени постанывал. Когда один раз Валентина приподняла его веко, чтобы проверить расширение зрачка, он посмотрел прямо на нее, и, невзирая на то что в груди у него сидела пуля и доктор водил у него под разбитыми ребрами щипцами, уголки его губ затрепетали и приподнялись.
— Я посижу с ним, — сказала девушка, подвигая к кровати стул, когда рана была зашита и перевязана.
На самом деле ей хотелось сказать: «Оставьте нас. Пожалуйста. Мне нужно побыть с ним наедине».
Федорин хотел было возразить, но, увидев ее лицо, промолчал. Он лишь легонько сжал плечо Валентины ладонью, потом перебросил через руку полотенце, взял поднос с медицинскими инструментами и отправился на кухню их стерилизовать. Как только за ним закрылась дверь, девушка опустила голову на подушку рядом с копной огненных волос и нежно погладила их рукой. Густотой и жесткостью они напоминали лошадиную гриву. Грудь Фрииса, если не считать тугих повязок, была обнажена, и Валентина стала рассматривать его гладкую кожу, курчавые рыжеватые волосы, поднимавшиеся до ключиц, и россыпь веснушек на шее.
— Йенс, — зашептала она ему в самое ухо, — если ты еще когданибудь решишь драться на дуэли, клянусь, я сама тебя пристрелю.
Уголок его рта дернулся. Снова эта улыбка. Девушка осторожно положила руку ему на живот и легла рядом, прижимаясь к нему, сливаясь с ним. Она прислушивалась к его дыханию, к тихим стонам, когда боль становилась нестерпимой, к тиканью французских мраморных часов на камине, к доносящимся изза окна звукам города, готовящегося к предстоящей ночи. Валентина прижалась к Йенсу сильнее и, когда почувствовала, что его слабый пульс начал биться ровно, стала тихонько напевать, согревая дыханием его щеку. Это был ноктюрн мибемоль мажор Шопена.
— Мама, можно с тобой поговорить?
Была глубокая ночь, но мать была внизу, в голубом салоне. Из всех ламп горел только ночник на столе. Елизавета в изящном восточном кимоно, которого Валентина никогда раньше не видела, раскладывала пасьянс у камина. Волосы ее были распущены, на дочь она посмотрела внимательным, настороженным взглядом.
— Почему ты так поздно?
В голосе ее был слышен упрек, впрочем, для Валентины это не стало неожиданностью.
— Я работала.
Подойдя к камину, она сбросила плащ. В теле все еще чувствовался холод, и ей казалось, что она уже никогда не сможет согреться. На ее платье темнели пятна высохшей крови.
— Это кровь твоего инженера? — спокойно произнесла Елизавета.
— Ты знала? — спросила Валентина.
— Да, — ответила мать, не поднимая взгляда. — Я знала о дуэли.
Валентина не стала спрашивать, кто сообщил ей.
— Мама, капитан Чернов серьезно ранен, но не умер. Я хочу, чтобы ты поняла: наши с ним отношения не могут продолжаться.
Слова вылетали из нее, как пули из пулемета.
— Я отказываюсь продолжать этот фарс и делать вид, что меня чтото связывает с этим человеком. — Она представила Йенса с дырой в груди, и руки ее помимо воли потянулись к кровавым пятнам на платье. — Все это произошло изза Чернова.
Елизавета вернулась к картам. Она собрала их в колоду, стала тасовать, но руки ее были не такими спокойными, как ей хотелось.
— Отец будет недоволен, когда узнает.
— Я хочу ему сама сказать.
— Только не сейчас.
— Он дома? Спит уже?
Елизавета печально улыбнулась.
— Нет, он не дома.
Валентина присела перед камином, протянув к огню руки, и, наверное, впервые мать не сделала ей за это замечание.
— Мама, я хочу, чтобы вы оба поняли: я не могу это продолжать. Я не хочу обижать ни тебя, ни папу, правда не хочу. Но это… — Она хотела сказать: «это убивает меня и убивает Йенса», но произнесла: — Это неправильно. Должен существовать какойто другой способ решить папины денежные трудности.
— Я понимаю. — Елизавета снова начала раскладывать карты.
На минуту наступило молчание. Пока обе думали, по стенам метались отбрасываемые огнем тени. Через какоето время Валентина достала из кармана бархатную коробочку, положила на пол и отодвинула от себя.
— Это я передам папе, — сказала она.
Елизавета бросила взгляд на синюю коробочку с алмазным ожерельем, но Валентина не открыла ее.
— Это от Чернова. Папа под это сможет взять в банке кредит.
Мать вздохнула.
— Спасибо, Валентина. Я очень благодарна тебе.
— Тебе это понравилось бы. Очень красивая вещь.
— Ты так обо мне думаешь? Считаешь меня падкой на красивые вещи? — Взгляд матери не отрывался от карт.
— Почему ты вышла замуж за него? За папу?
Рука женщины неожиданно дернулась, как от удара электричеством. Елизавета стала раскладывать карты быстрее, но произнесла все так же неторопливо:
— Когда я была лишь немногим старше тебя, я любила мужчину, но мои родители считали, что он мне не пара. Они заплатили ему, чтобы он уехал из Петербурга.
— Откупились?
— Да. И он уехал, даже не попрощавшись. После этого мне было все равно, за кого выходить.
Валентина все так же сидела на полу у огня и внимательно смотрела на мать, пока та наконец не оторвала взгляд от карт и не посмотрела ей в глаза.
— Прости меня, мама, — сказала Валентина. — Прости за все.
Елизавета пожала плечами и снова взялась за пасьянс. Валентина поднялась, подошла к шкафу, в котором на полках теснились разнообразные бутылки, и налила два стакана водки. Потом поставила один из них на стол перед матерью и вернулась со вторым на свое место у камина. Глядя на огонь, она сделала глоток.
— Мама, ты могла рассказать об этом и раньше. Почему ты говоришь об этом только сейчас?
— У меня есть на то причины.
— Какие?
— Вопервых, я хочу, чтобы ты знала: мужчины очень редко оказываются такими, какими ты их считаешь. Не забывай этого. Вовторых… — Она ненадолго замолчала и быстро выложила три карты, как будто давая себе время подобрать нужные слова. — Потому что сегодня ты ушла от нас.
— Ушла?
— Ушла. Я вижу это в твоих глазах, слышу в твоих шагах — твои ноги ступают уверенно, будто точно знают, куда направляются. Я слышу это и в твоем голосе. Сегодня вечером ты повзрослела и ушла от нас с отцом.
— Но я все еще здесь, мама.
Мать кивнула. Потом выпила залпом водку и спросила:
