Она услышала, как он тихо вздохнул, но в этом звуке была отчетливо слышна печаль, сидевшая глубоко внутри.
— Они всех нас считают угнетателями, — сказал он. — Чернов виноват в том, что вывел своих подчиненных на бастующих солдат, а я — в том, что строю подземные туннели, в которых рабочие трудятся по двенадцать часов в день, иногда даже по четырнадцать, если мы не укладываемся в график. И что они за это получают? Меньше, чем вы с Катей тратите на чай и пирожные. Разумеется, они ненавидят нас. Они имеют на это право.
— Я с этим не согласна.
— Конечно, ты с этим не согласишься, любимая. — Он провел расческой по ее гладким волосам, потом поднял один локон, погладил, отпустил, посмотрел, как он соскользнул с ладони. — Хорошо, что он оказался плохим стрелком.
— Я об этом тоже думала.
Йенс лег на подушки.
— И что ты надумала? Что революционерам, прежде чем чтото затевать, нужно подучиться стрелять?
— Нет. Тебя ранил тот же человек, который стрелял в нас, когда мы ехали в санях после бала в Аничковом дворце.
— Что?
— Да, да, Йенс. Я это четко видела.
Она почувствовала, как он глубоко вздохнул и тут же поморщился от боли. Но рука его продолжала размеренно гладить ее волосы.
— Он стрелял в меня дважды, — задумчиво пробормотал Йенс, — и дважды не убил.
— Я знаю, кто это.
— Кто?
— Виктор Аркин. Он служил у моего отца шофером. Это он спрятал в гараже гранаты.
— За что меня арестовали, хочу тебе напомнить.
— Да.
— Понятно. Значит, мы с тобой этому Аркину не угодили. И он не остановится, пока не доведет дело до конца.
— Я зарезала его.
— Что?
— Скальпелем доктора Федорина. Но не насмерть, и он убежал.
— Ох, Валентина!
Он обнял ее обеими руками, положил ее голову себе на плечо и накинул одеяло, как будто защищая ее. Валентина лбом почувствовала, как дрожит его челюсть, словно слова, оставшиеся невысказанными, рвались наружу.
— Йенс, когда мы были маленькими, нам говорили, что народ России любит своего царя. Куда подевалась эта любовь?
— Восемьдесят процентов русских — крестьяне. Эти люди издревле привыкли почитать царя, даже если они ненавидели своих помещиков. Многие из них до сих пор так живут, несмотря на последние перемены в обществе. Вспомни 1905 год, когда они пошли к Зимнему дворцу за Гапоном. Это была не революция и не попытка переворота. Они просто хотели рассказать царю о своих тяготах. Они верили, что, если царьбатюшка узнает об их бедах, он поможет и жизнь станет лучше. — Йенс зло засопел. — Плохо они знали, что за человек наш государь Николай Александрович.
Валентина приложила руку к повязке на его ране.
— Йенс, помоему, тебе пора принять лекарства.
Она выскользнула из его объятий, встала у кровати. Его зеленые глаза загорелись и стали казаться еще зеленее, когда она начала расстегивать пуговицы.
Как оградить ее от опасности?
Запах ее кожи проник в самые глубины его сознания. Но даже когда она, пытаясь унять его боль, провела губами по его ребрам и поцеловала в шею, он не мог отделаться от этого вопроса. Он засел у него в голове, как пуля, выбившая все остальные мысли. Как оградить ее от опасности?
И чего хотел Виктор Аркин?
Когда она уселась на него верхом, он медленными жадными движениями провел ладонями по ее обнаженным бедрам, потом скользнул пальцами по талии, взялся за ягодицы, теплые и упругие, чуть сжал их. Ему нравилось смотреть на ее суставы, видеть, как они движутся, создавая впадины и тени на ее безупречной коже. Затаив дыхание, он прислушался к звукам, которые она издавала: урчание, постанывание и тихие вздохи.
Она прижала его к подушкам, стала шептать ему чтото нежное на ухо. Волосы ее накрыли его темным покрывалом, густые пряди легли на лицо, их запах завораживал и возбуждал одновременно. Дыхание ее проникало в раненые легкие, а прикосновения оживляли внутри те места, которые до сих пор оставались холодными и как будто спали. Какимто непонятным для него образом она заставляла его волноваться, она возбуждала его чемто таким, чему он не мог дать объяснения, и она наполняла его таким желанием, такой силой и энергией, что он забывал о том, что ранен.
В постели она была безудержна, в каждом ее движении чувствовалась дикая мощь, которую он раньше не замечал, и, целуя ее груди, трогая кожу, пробуя на вкус ее сладкие твердые соски, он ощущал, как жар их тел сливается, превращая их в единый организм, в единое живое тело.
Аркин вел себя осторожно. Близилась ночь, но на петербуржских улицах попрежнему было оживленно. По пути в отель «Де Русси» он снова и снова петлял, нырял в проходные подъезды, сворачивал в закоулки. Шагов за спиной он не слышал, никто не оборачивался на него украдкой, людей в черных плащах он вокруг себя не замечал. Он быстро пересек несколько широких бульваров, прошел мимо французского парфюмерного магазина «Брокард», несколько раз перешел с одного на другой берег Фонтанки. Высокий воротник его был поднят, защищая от дождя со снегом. Аркин клял себя за то, что решил выйти в город в такую отвратительную погоду. Может, оно и безопаснее, но до крайности неприятно.
Он уже не раз следил за девицей и знал наверняка, куда она направляется каждый вечер после окончания дежурства в госпитале. Она шла на обсаженную деревьями улицу, в элегантный дом с коваными железными воротами, на которых красовался фамильный герб. В таком доме его мать всю жизнь мечтала служить. Аркин разузнал, что этот дом принадлежит доктору Федорину. Это был один из тех презренных интеллигентов, которые причисляли себя к либеральным представителям высших классов и похвалялись тем, что занимались благотворительностью, как будто могли этим излечить больную Россию. Их жалкие стремления — все равно что попытка предотвратить извержение, накрыв жерло вулкана тончайшей газовой тканью.
Когда начнется революция, рабочекрестьянский сапог раздавит этих негодных людишек. В хаосе, который непременно начнется, когда будут свергнуты ненавистные Романовы, такие люди, как этот доктор, не сумеют понять, что им уже никогда не править, что отныне любой грязный сибирский мужик, любой рабочий Путиловского завода будет иметь право приказывать им. Такие люди, будь то доктора, юристы или учителя, навсегда останутся предателями социалистической идеи, потому что они не умеют подчиняться, их разум просто не в силах осознать собственной малозначительности и ничтожности.
Чувствуя, как в нем начинает закипать злость, он смахнул с лица капли дождя. А как быть с женщинами? Аристократками, дворянками и прочими? Ведь они привыкли к тому, что их богатые мужья и отцы указывают им, что делать, и все решают за них. Была ли надежда у них?
К черту эти мысли и эти вопросы! Аркин возненавидел себя за них. Да, женщин можно переучить. Да, им можно внушить, что их жизнь должна приносить пользу. Эта девчонка, дочь министра Иванова, хороший тому пример.
А как насчет ее матери? Ведь она не захочет лишиться своих жемчугов, не пожелает отказаться от собственных предрассудков. Какая от нее может быть польза? Она была недовольна им. Когда он рассказал
