Кибернетик нажимает кнопки на консоли биореактора, вручную открывает вентили, подключает толстый кабель энергосистемы.
– Тридцать процентов нашей энергии, – он хочет продолжить наш давний спор. – Мы много тратим на твоих людей.
– Я хочу показать им Звездный Сиам.
– Они уже видели, там развалины и радиация.
– Мы найдем другой.
– Я устал врать про поломку связи, – кибернетик показывает тонкими ручками удивление. – Мне трудно врать, я не человек. Лучше оставить их в покое.
– А я не робот, у меня есть сердце.
– Шесть штук, – качает обезьяньей головой кибернетик.
Мы больше не разговариваем и работаем молча. Я пытался ему однажды все объяснить, говорил про одиночество разума, отражение мира, про точку отсчета, но он ничего не понял. Для него человек – это раствор из биореактора и информация из нашего компьютерного архива, и если соединить одно с другим, то получится беспредельно скучное существо, отказавшееся от видовых амбиций, злое и ничтожное. Я давно перестал с ним спорить. Перед огромной Вселенной мы равны, люди никогда этого не признают, согласен, но мы, говорящие зверьки, если хотим быть умнее и человечнее людей, должны быть снисходительны к ним. Кибернетик самый толковый из нас, и меня беспокоит, что он не соглашается со мной. Может, я ошибаюсь? До следующей планеты два года полета, я не стану спать, у меня будет время подумать – является ли коварство свойством разума, и не отказывают ли одни разумные существа другим в равенстве с собой, если не находят в них предательства и жестокости. Учимся ли мы у людей или деградируем, как они.
6
Сорок лет назад. Мы стоим среди развалин великолепного города. В светлой синеве над нами струятся полупрозрачные немые облака. Тишина и покой.
– Это так необъяснимо жестоко, – всхлипывает Людочка, ее плохо слышно через кислородную маску.
Перед нами невероятной красоты серебристые арки, уходящие в небо, блестят оплавленным стеклом в белом свете звезды. Километровые проспекты, хоть и заваленные обломками, но до сих пор прямые и гордые, как луч света. Воздушные купола огромными пузырями висят над остатками острых шпилей, пробитые, повалившиеся на бок, но еще понятен замысел – они должны были летать среди облаков. Летающие города, как прекрасно.
– Надо срочно связаться с Наблюдательным Советом, а у нас не работает связь, – ворчит Борисаглебыч. – Как так можно, корабль новый, а дуктор этот ваш не работает? Двоечники.
– Смелая архитектура, – отвечает ему Виктор, он так увлечен, что никого не слышит. – Немыслимые формы. Очень интересно.
Он много фотографирует сразу пятью аппаратами, я таскаю за ним тяжелый ящик с приборами.
– Нужно составить план города, – деловито бубнит Виктор сам себе, – взять пробы, определить время катастрофы.
Людочка вдруг растерянно говорит Виктору:
– Я понимаю, что здесь написано. Я понимаю эту надпись.
У ног Людочки лежит занесенная пеплом панель, очевидно, ее давным-давно сорвало со стены ближайшего здания: «ул. Цветочная, конгломерат Звездный Сиам».
Евгений Гуф
Ночь в крепости Аккерман (Повесть)
Он обнаружил свое присутствие багровой точкой тлеющей сигареты. В темноте за спиной едва просматривалась отвесная крепостная стена. Как мы договорились накануне, я продолжал идти молча.
Нервный огонек вычертил сигнальный крест, косо упал на землю.
Мы неожиданно коснулись друг друга.
– Осторожно!
Он успел взять меня за локоть:
– Вы тоже. Здесь, если помните, глубоченный ров. Ого, что это у вас? Даже не догадаюсь на ощупь. Вы меня восхищаете: неужели подводное ружьё?
Я согласился: да, оно самое:
– В стволе трезубец. Шнур на тридцать метров.
Он довольно хмыкнул.
Мы выбрались из чернильной зубчатой тени и уже более-менее отчетливо видели друг друга.
Я добавил, что, кроме прочего, не преминул взять для дела мощный японский фонарь.
– Сто метров – а луч режет, как скальпель.
На этот раз мой ночной спутник изверг неодобрительное сопение:
– Фонарь – зря! Я же, вроде, так подробно всё рассказывал. Не стоит повторять мою ошибку. В прошлом году, когда я воспользовался фонарём, он больше не прилетал. Крайне пугливое существо. Психика балерины! Ко всему же: ночное! Это значит: очень хрупкая фасетка глаз. Вы замечали, мотыльки, прилетевшие на свет, потом неминуемо гибнут?
– Кто не замечал! Вопрос: почему?..
Он посмотрел на меня:
– Почему?.. Вы именно так спросили?.. Интересные у вас… мыслительные достопримечательности. Бабочки слепнут, я уже сто раз объяснял!
Беседуя с ним, я боязливо чувствовал, как дышала прохладой огромная трещина крепостного рва. Там, на дне, вздрагивал от скользких касаний бурьян.
Я спросил: что же тогда толкает на подобный полёт?
– Вы опять меня удивляете. Отвечаю: «Смертельное манит». Этот факт отметил еще Аристотель. И вас именно это – это! – сюда привело. Сомневаетесь?.. А вот покопайтесь в душе. Что-то неясное… Оно томит. Оно не давало вам спать в Одессе, что ни вечер – бешеный пульс. Касается… и убирает холодный пальчик от сердца. Это намного острее, чем залезать к женщине под одеяло. Так ведь?.. Ну, ответьте, что я ошибаюсь!.. Видите! Фигура души это совсем не контуры тела.
Мой спутник запнулся на ступеньке, разбитой ядром, и его мысль, как хрупкая шестерёнка, потеряла нужный зубец.
– Представьте, что было бы с нами, если б не трусость. В лучшем смысле этого слова, конечно. Из трусости проистекает так называемый здравый смысл. Но до этого мутная трусость выжимает из себя прозрачную и полезную капельку под названием осторожность. К слову, мечтательность – обязательный элемент трусости. А от мечтательности до гениальных поэм рукой подать.
Я поинтересовался:
– А смелость?..
– Смелость – это очень высокая степень отсутствия трусости. – Отвага ещё чище…
Старинная турецкая крепость Аккерман всасывала всю окрестную темноту подобно огромной воронке. Окраинные дома, метрах в двухстах, были похожи на заплесневелую краюху. Время шло к полуночи, злые полевые сверчки подняли невыносимое дребезжанье.
Вскоре мы пробрались к угловой западной башне.
– Хватит, больше не курим, – категорически приказал мой собеседник.
И пообещал:
– Сейчас вы увидите, как одесский газетный трёп превратится в жутковатую правду. Напомните, как там эту тротуарную девушку именовали – «Одесская хроника», да? Бумажная ажитация. Правильно замечено: авторучка – оружие массового поражения. Поверьте, наше приключение случится куда интересней, чем описывал репортер. Порвите сомнения, как убитые письма.
Мне этого тоже хотелось, и я сказал:
– Уже почти верю.
В ответ он негромко, хотя диковато, закричал:
– Да, да и да!
