нечем.
На игру бросали жребий. Стрипкину не повезло, остался наблюдателем, выудив кость «пусто-три». Вместе с ним выбыл и один из пильщиков.
Бунявичус размешал.
– Ну, милости просим!
Домино разобрали, разложили в ладонях.
Стрипкин притиснулся к Жирняеву, оценил расклад.
Начали с «пусто-пусто».
Забабахали кости. Особенно пильщик старался – впечатывал доминохи в доски стола как гвозди.
– А это вам!
– Отдуплился!
– В пролете.
– А по «шестерочкам»!
Фиников сидел с улыбочкой, подкладывал кости тихонько, будто исподтишка. Манера эта чуть ли не зубную боль вызывала у Стрипкина.
Наверное, финансист какой-нибудь, думалось ему. Или снабженец. У них все так – тихой сапой.
– Ну-ка, по «четверочкам»!
Доминошная змея подскочила от удара пильщика.
У Жирняева было «четыре-шесть», но он вдруг стукнул торцом кости по столу, пропуская ход.
Стрипкин не понял сначала, чего это Жирняев пасует, сослепу, что ли, даже сунулся под руку, шепча: «У тебя же вот!», но был одернут коротким: «Сам вижу».
Словно назло Жирняев повторил стук, и когда Фиников в победном жесте вскинул пухлые ручки, сбросив последнюю костяшку, и засиял как медный начищенный таз, все Стрипкину стало ясно.
Поддаются.
Вот этому вот серому бегемотику поддаются. Жополизы, видите ли. Да кто он, собственно, такой, этот Фиников?
В следующей игре Стрипкин сменил Бунявичуса и поставил себе целью нарочно подгадить толстяку. Тем более что ходить Финикову выпало сразу за ним.
Какое-то время они с пильщиком жахали костями, кто громче. Фиников морщился от звуков, и это Стрипкина радовало.
– А мы «три-два»!
Бах!
– А закрываю «пустышкой»!
– А еще «двоечки» у кого есть?
Бах!
Фиников грустнел, растерянно заглядывая в ладонь.
«Не везет, да? – думалось Стрипкину. – Ах, как не везет!» Смех распирал его. Пришлось даже покашлять в кулак, будто мошка попала в горло. Ну а как тут без смеха, если брови домиком, нос повис.
Оби-идели…
– А «рыба»!
Стрипкин вбил кость, заканчивая игру.
У него еще оставалась доминоха на шесть очков, у Жирняева в сумме вышло восемь, у Финикова – все восемнадцать.
– Увы, – развел руками Стрипкин.
Фиников посмотрел на него с изумлением:
– Я проиграл?
– А что тут такого?
– Просто…
Фиников замолчал и, хмурясь, стал собирать кости в пластиковый пенал.
Небо потемнело. Ветер качнул деревья. Пильщики попрощались и потопали через двор к гаражам. Жирняев с Бунявичусом тоже как-то торопливо смылись.
Стрипкин повертел в пальцах забытую кость.
– Нет, ты скажи, – решился он, помолчав для приличия, – чего это все вокруг тебя танцуют?
Фиников мотнул головой.
– Вовсе и не танцуют…
– Ну я-то вижу! – осклабился Стрипкин.
– У меня – свойство, – глянув исподлобья, сказал Фиников. Отобрав кость, он мягко опустил ее в пенал.
– И что за свойство?
– Ну…
Толстяк смутился.
Стрипкин, разыгрывая дружелюбие, потрепал того по плечу:
– Да не жмись ты!
Ему думалось, не иначе он какой-нибудь дефицит достать может. Или связи у него есть среди городского начальства.
Ну а какое еще свойство-то?
– Я могу… – Фиников зачем-то снова высыпал домино. – Я могу устроить конец света.
– Что?
Стрипкин не расхохотался только потому, что Фиников не позволил себе и тени улыбки. Кости на столе под толстыми пальцами выстроились в букву «X».
Вот честно, знак для бомбометания.
Стрипкин даже наверх посмотрел, в пасмурность, не целится ли оттуда бомбардировщик. Прямой чтобы наводкой – бэмс!
– Чего-чего?
– Ну, может произойти… от меня… конец света…
Фиников засопел, снова укладывая домино в пенал.
– Не, погоди. Тебе что, знак был?
– Нет. Просто знаю.
– И они все поэтому?.. – показал рукой на дома Стрипкин.
Фиников кивнул.
– А-а-а… – протянул Стрипкин. – Ну-ну.
Конечно!
От злости мысли крошились в мелкое крошево. В голове оставались какие-то междометия одни и скрежет зубовный.
Ах. Что ж. Цэ-цэ-цэ.
Стрипкин мерил шагами комнатку. Диван – окно. Окно – диван.
Стрипкин был в брюках и рубашке, в галстуке в кои-то веки. Сходил, что называется, поженихаться!
Ах ты ж! Вот. Сука какая.
Шевелился тюль. В хрустальной пепельнице тлела сигарета. Чуть слышно пиликало радио.
Кулаки чесались.
В рожу бы круглую. В умильную, в ехидную рожу. Н-на!
День воскресенья переходил в вечер.
Стрипкин чувствовал себя покинутым и безмерно одиноким. Он сел на диван и долго смотрел в одну точку, там, где тюль цеплялся за форточный крючок.
Мысли как-то организовались.
Он горько подумал: «Предпочла!» и рванул узел галстука.
И что с того, что он был моложе?
Попробуй откажи Финикову, сразу ж молния небесная, конец света, не дай бог! Какой-то дикий гипноз. И