верят же!
Даже вот Машкова…
Уводящий его, ну, почти его, Стрипкина, женщину самодовольный Фиников встал перед глазами. Как они под ручку-то!
В даль фонарную!
Стрипкин дернул горлом и понял, что без выпивки сегодня никак. Душа требовала короткого забвения.
Только еще б не в одиночку!
Жирняев принял Стрипкина как родного.
Собственно, Жирняев и так на лицо был любитель выпить: губы мокрые, глаза стеклянные, сосудики на носу– что ж не обрадоваться двум по ноль-пять?
Третьим позвали Бунявичуса. Тот по телефону поотнекивался, но пришел.
Разливали, пили, закусывали пластинками «докторской» колбасы. Рюмочный звон плыл как колокольный.
– Вот Машкова, – сказал Стрипкин после, – ведь хорошая же женщина, неглупая, а туда же…
– Куда? – спросил Бунявичус, выставляя локоть на стол.
– К Финикову.
– Ты Финикова не трожь, – поводил пальцем Бунявичус, – он такой человек…
– Какой? – навалился на стол Стрипкин. – Какой человек?
– Чес-слово, – сказал Жирняев, – он хороший, только с ним надо осторожнее. Об-хо-ди-тель-нее.
– Да что вы вокруг него!
– Т-с-с! – Бунявичус залепил себе губы куском колбасы. – Не надо ветру… всуе…
– Что? – оскалился Стрипкин. – Конец света он нам устроит? Этого боитесь? Зассали какого-то конца света?!
– А ты представь, – Жирняев стеклянными своими глазами уставился Стрипкину в переносицу, – раз – и тьма. Конец. И ни тебя, ни меня…
– Ни Машковой, – добавил Бунявичус.
– О-о! – Стрипкин запустил пальцы в волосы. – Откуда вы знаете, что он будет, этот конец? Он вам всем внушил, а вы и рады. А он – пользуется! Вы разве не видите? – Он повернулся к Бунявичусу. – Пользуется! Это же спектакль!
– А ты бунтарь, да? – прищурился Бунявичус, и его холодное лицо сделалось брезгливым. – Тот, которому в любом обществе неуютно? Которому главное – разрушить все…
– Да не разрушить! Глаза раскрыть!
Жирняев недоверчиво фыркнул. Бунявичус просто махнул рукой.
Стрипкин хотел сказать, что он здесь недавно, но видит, как они все крутятся вокруг Финикова, как мухи над известно чем, что его просто с души воротит от того, что один подчиняет себе всех каким-то там своим «свойством», что вполне приличные женщины…
Ему вдруг так четко, словно с первого ряда в кинотеатре, представилось, как Фиников елозит на Машковой, а та, постанывая, приговаривает: «Чтобы не было конца света. Чтобы не было», что он зажмурился.
Потом, содрогнувшись от жгучего чувства, произнес:
– Я вашего Финикова – ненавижу.
И Жирняев его, разумеется, ударил.
За окном громыхнуло, затем полил дождь.
Караулить Машкову долго не пришлось.
Пока она копалась в сумочке, Стрипкин выступил из темного угла. Полюбовался округлостями и выступил:
– Что ж ты…
Машкова вздрогнула, на пол, коротко прозвенев, упала связка ключей. Стрипкин поднял ее, навертел колечко брелока на палец.
– От него идешь?
– А, это вы, Стрипкин… – Машкова потянулась за ключами. – Чего это вы как бандит какой?
Стрипкин улыбнулся.
– Фиников, значит, нравится?
– Ключи отдайте.
Машкова попыталась поймать связку, но Стрипкин каждый раз поддергивал руку вверх.
Ключи поблескивали зубчатой мормышкой. Ну-ка, рыбка, ну-ка, ухвати, думалось Стрипкину. Ах, какая славная беспомощность!
– Любишь его, значит?
Машкова закусила губу.
– А я ж лучше, – тихо сказал Стрипкин. – Я концом света не прикрываюсь. Я, вот честно, просто люблю. Со мной не надо ради там чего-то…
– Ключи, пожалуйста.
Машкова протянула ладонь.
– Вы что, все верите в конец света?! – вскрикнул Стрипкин. – Что это толстое чудо… фальшивое же насквозь! Что стоит его раз не ублажить…
Задохнувшись, он долго смотрел в светло-зеленые глаза Машковой. Потом кинул ключи под ноги:
– Подавись.
Я его убью, просто думалось Стрипкину.
Убью, и все увидят… То есть, и видеть будет нечего…
Он затаился в кустах за щитом автобусной остановки. Отпросился из автопарка пораньше, сославшись на боли в животе.
Почти не соврал. Боль была, но в сердце.
Все, все пляшут, отстукивало сердце, сжимаясь, поддаются, чтоб не расстраивать, спят, чтобы, значит, отдалить.
А бегемотик и рад.
Подошедший автобус со скрипом раздернул створки. Фиников, конечно, выбрался первым. И только за ним уже вывалились наружу какая-то старуха, парень с загипсованной рукой, девочка-школьница.
И эти, понимаете, пляшут.
Стрипкин наблюдал, как Фиников покупает в ларьке минеральную воду, как жадно отпивает тут же, под солнышком, из бутылки чуть ли не половину.
Жизнерадостный такой толстячок.
– Фиников, эй, Фиников!
Стрипкин высунулся из-за удачно опустевшей остановки и поманил Финикова к себе.
– Что?
– Разговор есть.
– Я же уже все вам сказал, – скорчил недовольную рожицу Фиников, но – шаг, другой – и потянулся за Стрипкиным вслед.
Даже в кусты сунулся.
Стрипкин поймал его за пиджачный рукав. И Фиников и сообразить не успел, как был протащен метра три по газону и прижат к стене дома.
– Та-ак…
Стрипкин ощерился.
Вот он, конец света, в его власти. Кривит губки.
– Вам что надо?
Фиников смотрел светлыми непонимающими глазами. В бегемотовой его головенке не укладывалось, видимо, что его могут бить.
А у Стрипкина уже душа чесалась.
– Ты это… – он, для затравки, легко ткнул Финикова в грудь. – Ты что думаешь, я тоже перед тобой
