Анна. — И потом — прервать предпраздничное соревнование сейчас, когда оно в самом зените. Как это подрежет крылья всем, кто снова набрал высоту! Как размагнитит людей!» Но и в доводах Слесарева был резон: если вода зальет станки и моторы, понадобятся месяцы для того, чтобы снова все запускать.
— Мы ж не в очко играем. Мне рисковать нельзя, — говорил — директор. Даже тут, на дровах, он сидел, словно у себя в кабинете, как бы олицетворяя собой практический, спокойный разум. — Не вижу, зачем мне идти на риск?
Зачем? Но разве творческий заряд коллектива, обретенный в эти весенние дни, разве успехи вновь организованных бригад, называвших себя фронтовыми, разве соревнование комсомольцев, затеянное Зиной Кокиной и Галкой Мюллер, разве весь этот могучий и животворный подъем, обретенный с таким трудом, — разве все это не стоило риска? Да так ли и велик этот риск?
— А я за то, чтобы станков не трогать, — сказала Анна. — Василий Андреевич, ты погляди: вон как люди работают. Неужели не отстоим? — И она страстно, с фанатической уверенностью произнесла: — Отстоим!
— А вы, капитан, что думаете? — спросил секретарь горкома.
— Технически удержать воды возможно, — спокойно ответил тот, — но, конечно, есть риск: ведь неизвестно, сколько все это продолжится — день, два?.. Но все зависит от людей — как будут работать. Пока дело идет как надо, но надолго ли хватит пороху?.. Как говорится, все в руках человеческих.
— А определенней, — настаивал секретарь горкома.
— За своих, за военных, я ручаюсь, я их знаю и уверен, что они выдержат и день и два, а если надо, и пять. Бывало.
И тогда Анна твердо сказала:
— А я знаю своих и ручаюсь за ткацкую.
— Вот это говорит партработник! — с удовольствием произнес секретарь горкома. — Я к вам, Анна Степановна, присоединяюсь.
Все же приняли компромиссное решение: станки и моторы от пола отделить, но с места не трогать; бороться с водой и быть готовыми в случае чего быстро эвакуировать оборудование на верхний этаж, бросив на это всех, кто работает на валу.
21
Ночь выдалась для этой поры необыкновенно теплая. Сначала все заволокла белая пелена. Густой, будто банный, туман, называемый в этих краях снегоедом, жадно пожирал последние грязные сугробы, что лежали у стен фабрики, под заборами, возле домов… Он продержался недолго. Порывистый ветер быстро размел потускневшие было ночные пейзажи, и над рекой, над валом, где работали люди, в почерневшем небе пробрызнули звезды. Все вокруг: земля, вода, лед — синевато засветилось, как бы излучая собственное мерцание.
Но воздух по-прежнему был влажен. Пахло отогретой за день землей, водой и еще чем-то неуловимым, не имеющим ни названия, ни уподобления.
Волшебный запах этот вдруг воскресил в памяти Анны давнюю, полузабытую картину. Вот здесь, где сейчас люди борются с рекой, на вершине вала стояли двое. Не разговаривали, не шевелились, просто стояли, тесно прижавшись, сунув руки друг другу в рукава. Такие же сверкали над ними яркие, будто перемытые и начищенные мелом, звезды, так же все кругом источало голубоватый свет, бесшумно плыл лед по черной воде…: Пахло так же чем-то волнующим, неясным, отчего кружило голову, замирало сердце. И ничего не надо было этим двоим — только стоять вот так, рядом…
Вдруг оттуда, из-за реки, где выглядывали из-за деревьев белые толстощекие купола церкви, понеслось протяжное: «Блям, блям, блям…» — и весь берег засверкал слабенькими движущимися огоньками.
Молодые люди вопросительно взглянули друг на друга: что такое? Почему?.. Вспомнили, что завтра пасха и это, вероятно, крестный ход. Оба они были комсомольцы и, разумеется, безбожники. Обряд, предписывающий людям всерьез ходить со свечами за длинноволосым мужчиной, известным на фабриках выпивохой и сквернословом, подпевать ему, производить при этом сложенными щепотью пальцами правой руки движения от лба к животу и от плеча к плечу, — все это казалось странным и смешным. Но ночь была так хороша, двухголосый звон так мягко разносился над рекой, а сгустки огней, движущихся на том берегу, были так таинственно красивы, что на душе стало еще счастливее.
Домой Анна вернулась под утро. На столе на блюде рядышком стояли цилиндрообразный, помазанный сверху глазурью хлеб — кулич и пирамидальная горка сладкого творога — пасха. Отец в своем «кобёднешнем» костюме и косоворотке из голубого сатина, каких и в ту пору уже не носили, стоял возле стола; между ним и матерью, которая демонстративно не хотела подниматься с постели, шли знакомые всем домашним прения.
— Дикий ты человек, Степан, — слышалось из-за розовой занавески. — Какой-то долгогривый пьяный мужик побрызгал водицей по хлебу и по творогу — и все свято стало. Ох, верно, и впрямь этот ваш бог тебя, темного, из куска грязи вылепил.
— Ну, а ты, Варьяша, произошла от обезьяны. Я согласен. Видишь, не спорю. Вот и садись за стол — хлеб да творог есть. И ты давай, Анка, — такую вкусноту и комсомол одобрит.
Вот в эту-то минуту Анна и сказала:
— Я, товарищи родители, замуж вышла…. Это было давно, но как все помнится!.. Ночь такая же, и произошло это здесь, где кипит сейчас человеческий муравейник. Анна все время среди людей. Беседовала с теми, с другими, кого-то уговаривала, с кем-то спорила, иных похваливала, сама таскала носилки с землей. Дела по горло, но давняя история, разбуженная мерцанием ночи, все время жила в ней, и невозможно от нее отделаться, и ничем ее не заглушить. Работала, а в мозгу против воли один за другим рождались вопросы: «Зачем ты так поступил, Жора?.. Разве плохо мы жили, разве плохой женой я была тебе? Разве плохие у нас ребята? Зачем?» И самый мучительный, адресованный уже себе: «Неужели ты еще любишь этого человека!..»
Да, все в руках человеческих! И где-то близко к полуночи тот же самый гидролог в брезентовом дождевике произнес наконец тем же бесстрастным голосом:
— Уровень воды пошел на снижение. За последние полчаса падение порядка четырех сантиметров и продолжается по нарастающей.
— Сколько, сколько? — нетерпеливо переспросила Анна.
— Четыре с десятыми…
Наконец-то! Движимая желанием поскорее поделиться радостью со всеми этими уставшими людьми, Анна схватила гидролога за рукав жесткого дождевика, поволокла к ближайшей машине, сама, будто ребенка, подсадила, а вернее, перевалила его через борт, встав на колесо, вскочила за ним в кузов и, сложив ладони рупором, закричала что было мочи:
— Эй, все! Слышите: вода идет на убыль! Убывает! Мы побеждаем!.. Вот этот самый человек — профессор, он говорит: мы побеждаем, река отступает!..
В свете прожекторов вырисовывалась фигура женщины с выброшенной вперед рукой. К грузовику бежали люди с лопатами, с кирками. Косой луч освещал сотни поднятых кверху лиц.
— Что вы, какой я профессор, с чего вы взяли? — сердито шептал гидролог. — Я говорю только, что вода убыла за последние полчаса на четыре сантиметра с лишним.
— Профессор говорит, что за последние полчаса убыль — четыре сантиметра с лишним. Товарищи, борьба не кончена, борьба продолжается! Мы побеждаем, но надо всем быть начеку…
Когда Анна слезла с грузовика, капитан саперов подал ей руку и помог сойти на землю. Она виновато посмотрела на него.
— Сердитесь? Не посоветовалась?.. Знаете, ну не утерпела, честное слово! Так захотелось людей порадовать!
Рябоватое лицо капитана осветилось конфузливой улыбкой.
— Что вы, что вы! За что же тут сердиться? Люди подвыдохлись, их надо подбодрить. — И вдруг ни с
