бесчестие для князя?'
— То, что ведь Новгород берется за его дело, надеясь найти в нем мужа совета и меча; но как ни гляжу я на дела Шемяки, — воля твоя! А куда безрассуден и молод умом этот князь!
'В чем же находишь ты его молодость?'
— Как мог он — положим, что и следуя совету отца своего — отдать великое княжение своему врагу?
'Да если отец ему так велел?'
— И не спорю. Надобно ж было ему обезопасить себя, а не отдаваться врагу связанным по рукам и по ногам.
'Скажи мне сперва, посадник: честно ли поступил Шемяка в этом случае?'
— Не бесчестно, да бессчетно. Не негодуй, матушка, Марфа Ивановна. Сама ты знаешь дела торговые: если в них держаться одной правды, то с кошелем находишься по миру! Так и в делах земских.
Гудочник дал знак Марфе и начал разводить плодовитый рассказ о политических отношениях Москвы и князей после кончины Юрия, о буйном самовластии Косого, о последовавшем вероломстве Василия. Смешанный словами его, новгородец не знал, что сказать.
— Ну, ну! положим и так, — заговорил он, — но как ему было не подкрепить брата, отдать его на добычу Москве, поехать самому в пасть волку? Потом обольститься обманом и броситься на драку с татарами, не зная, что к нему пришли в то время незваные гости и рос-пили его княжеские свадебные меды?
Опять красноречиво пустился Гудочник в рассказы: блестящим образом выставлял как великую добродетель доверчивость Шемяки, чернил вероломство Василия, изъяснял, сколь полезен будет для Новгорода владетель Москвы, Шемяке подобный, и как опасно дать усилиться Василию.
— Вам опасна только Москва, — продолжал он, — добрый Казимир, когда Владислав беспрестанно задает ему при том работу своим ненасытным честолюбием, когда он собирается воевать турков, владеть чехами и уграми, и не подумает угнетать Новгород. Вот разве ливонские крыжаки вам опасны? — примолвил Гудочник усмехнувшись.
Все засмеялись: 'Мы пошлем на них свою волость Плесковскую: не стоит самим новгородцам рук марать с этими белыми епанчами'.
— Что с них возьмешь, если и побьешь их? — сказал другой собеседник. — Голь, да и только! Замшанные душегрейки их и на рукавицы новгородцам не годятся, а брони так малы, что и полновгородца не влезет в такую кольчугу, где три крыжовника помещаются…
'Сухопарый же народ! Но что слышно об их приготовлениях? Смотри: не пугнула бы вас Ганза, да не Проклял бы папеж римский!'
Снова хохот: 'Да! Вступится твоя Ганза, когда у нее в Новгороде столько заложников и залогу? Эти бусурманы за гривну продадут нам всех своих крыжовников! Вот папеж так опасен. Ах! он окаянный: пишет, слышь ты, грамоту, где называет нас идолопоклонниками и уверяет, что мы жидовской да махметовой веры!'
— Ах, он обливанец!
'Ксенз бритый!'
— Крыжовник краснолапый!
'Ну, — сказал Гудочник, стараясь возобновить прежний разговор, — из всего и выходит, что вам надобно только Москве спеси посбить, а Шемяка-то какая славная для этого дубина! Вы говорите, он легкомыслен, доверчив: тем лучше, — из него что хочешь, то и делай. Он храбр, он добр, он разгульлив. Хе! подраться ли, попить ли… что твой новгородец! Мне что: ведь не детей с ним крестить; мне только отдай он Суздаль моим князьям'.
— А что, Иван Феофилович, скажешь ты про своих князей, ась?
'Об них сам я ничего не скажу и другим сказать ничего не дам', — отвечал Гудочник угрюмо.
— Э! ты уж и сердишься! Я только хотел домолвить, что… хм! ребята, кажется, добрые…
'Обещают снять все пошлины с хмеля, когда будут владеть Суздалем', — сказал один собеседник.
— Вот и видно, что ты браги сам не любишь: все как бы хмелину с рук сбыть да пустить в продажу! — примолвил другой.
'Что много толковать! — сказала Марфа. — Решено: Новгород помогает Шемяке. Похлопочите-ка вы завтра, как вече-то вам уладить'.
— О! за этим дело не станет… Что ты, Осип Терентьевич, все задумываешься?
'Признаюсь вам, куда не любится мне это, как говорят о войне с Москвою. Так вот сердце и вещует недоброе — уж не нажить нам добра от наших ссор с Великими князьями!'
— Мне кажется, скоро новгородские мужи станут учиться бодрости у слабых жен, — сказала Марфа с негодованием. — Вещеванью сердца верить — все равно что у кукушки о годах спрашивать.
'Ты знаешь, Марфа Ивановна, трусил ли я когда-нибудь. Но после того, как видел я погибель бесстрашного Айфала Никитича; видел, что если нет благословения-Божия, то никакая храбрость и сила не помогают; с тех пор, как этот Железный Кулак погиб в бою с булгарами, а я просидел после того в полону три года, в тяжком рабстве…
— Давно ли было это? — спросила насмешливо Марфа.
'Да, теперь вот о Семенове дне будет лет двадцать семь… Нет! более…'
— И ты все еще не опомнишься от испуга, Осип Терентьич?
'Ох! нет, нет!'
— Пора одуматься! Да и кто тебе говорит, что благословения Божия нет на войну с Москвою? Не за то ли и Айфал твой погиб, что продавал Новгород Москве? Такие дела не благословляет Господь, когда предает человек свою родину либо робеет и трусит. Он всегда благословлял нас, когда мы крепко и правдиво становились за Святую Софию; благословлял, когда отцы наши посадили Ярослава на киевском престоле, когда с Мстиславом Удалым возвратили они престол Константину, когда отстояли они Святую Софию от тьмы войск Боголюбского, когда под Орлецом смиряли гордость Василия Димитриевича, когда с Александром гоняли шведов на Неве…
'Не спорю, не спорю, матушка; но если недоумение, налагаемое на душу человека, не есть глас божий, то разве не боишься ты предвещания, какое недавно было вашему владыке? Тут уж нечего нам мудровать, а только молиться: спаси, Создатель, и не дай нам дожить!'
— Какое предвещание? — спросил Гудочник.
'Ты не слыхал, Иван Феофилович, что у великого 'князя недавно родился сын Иоанн!'
— Слышал.
'Вот в тот самый час как он родился, в Клопском монастыре некий блаженный муж, именем Михаил Юро-дец… да ты его знаешь!.. (Гудочник наклонил голову в знак согласия) ударил в колокол и начал клепать сильно. Сбежался народ, испугался и повел блаженного ж владыке Евфимию. Пока вели блаженного мужа, он вопил нелепым образом, глаголя велегласно: 'Горе Новуграду! Гибель Новуграду! Преходит Новгород!' Приведенну же ему ко владыке Евфимию и не престающу кричать, вот что сказал он: 'Знайте, новгородцы, что в сей день родился в Москве у великого князя сын, 'менем Тимофей, а сущее имя ему: Иоанн. Сей победит грады и народы, прославится до конец земли, спасет православие и Новгородом преобладает: гордыню вашу упразднит, в свою волю приведет вас, самовластие ваше разрушит, самовольные обычаи ваши изменит и за ваше непокорство и сопротивие многу беду и посечение, и плен над вами имать сотворити, а богатство ваше н села восприимет…'
— Только? — спросил Гудочник, когда все замолчали после сего рассказа.
'Нет, не только! — сказала Марфа. — Если, в самом деле, богу угодно разрушить силу и славу Новгорода, то да совершится сие на костях наших и на пепле домов наших! Я постыжду вас — я первая пойду умирать, и вот у меня четыре сына: пока Иоанн вырастет на гибель Новгорода, они также вырастут на защиту отчизны, и Марфа обречет их на погибель. Победа и слава в руце божией; но честь и жизнь в воле человека, а мертвые не стыдятся!'
— Мертвые срама не идут! — воскликнули все, воспламененные речами Марфы. — Так, так, жена доблестная! ты стыдишь нас…
