стало быть, тоже калининский, тверской козёл, значит?
И он стал расспрашивать о жизни родины, о Советской Армии, о нашем городе, о Волге, в которой мы оба в детстве лавливали пескарей на перекатах, о Тверце, на чистых пляжах которого загорали когда-то по праздникам.
Беседа затянулась за полночь. Мы увлеклись воспоминаниями и не заметили, что кафе уже опустело, что кельнер, убрав остальные столики, прислонил к ним спинки стульев и вежливо позёвывал, стоя в сторонке у стены.
— Так, стало быть, этот казаковский-то дворец, где облисполком был, они сожгли? Вот гады! Какой дворец! И уж восстанавливаем? Да ну? Ох, молодцы земляки! Здорово. А лепка как же? Я там на пленумах горсовета бывал, всё любовался лепкой. И лепку восстанавливают? По рисункам? А театр? Неужели так-таки совсем ничего не осталось? Вот жаль… А мы ещё всё, помню, субботниками на постройку театра кирпичи таскали. Ну, погоди, мы им этот наш театр вспомним, дай нам только до их фатерлянда добраться!
Чуть захмелев от пива, он раскачивался и стучал по столу кулаком.
А время шло. Кельнер, должно быть, устав стоять, уже сел в кресло и задремал, позабыв все правила ресторанной вежливости. Я указал на него собеседнику и хотел было подниматься.
— А мост через Волгу? Неужто и он взорван? Какой был мост — кружево! И его уже восстановили? В первый же год? Вот здорово, ну и работают! Должен я вам сказать, походил я по миру, поглядел, где как люди живут, и скажу вам: нигде так работать не умеют, как у нас. Нет, серьёзно.
Он улыбнулся. Морщины разгладились на его усталом волевом лице, крепко выдубленном чужими ветрами И снова начал он походить на того круглоликого ясноглазого парня, что глядел с фотографии на партийном билете.
— А откуда у вас наша новая форма, погоны?
— Это тут сшили. В ней воевать легче. Лучше слушаются, и душе покойней, вроде в Красной Армии служишь… Что ж, я права на то имею. Звание-то ведь пожизненно даётся.
— А почему вы, командир такого полка, носите сержантские погоны?
— Что правительство дало, то и ношу. А разве плохо? Красной Армии старший сержант Константин Горелкин. Неплохо, а?
Сапёр Николай Харитонов
Пускали третью турбину гидроэлектростанции Кегум на широкой и тихой Даугаве, привольно катившей свои воды в низких травянистых берегах через поля и леса Латвии. Для маленькой молодой советской республики завершение этой стройки было настоящим народным торжеством. Города и сёла прислали на него свои делегации. Съехалось республиканское начальство. Наступало самое торжественное мгновение. Инженер-латыш, высокий, костистый с белёсой головой и умным грубоватым крестьянским лицом, положил руку на рубильник, чтобы включить ток новой турбины в сеть. Огромным светлым залом овладела тишина, нарушаемая лишь напряжённым пением машин и сухим тиканьем стенных часов. В этот момент мне бросилось вдруг в глаза чьё-то будничное, озабоченное лицо, показавшееся почему-то очень знакомым.
Невысокий человек в военной гимнастёрке без погон, в стареньких армейских шароварах, заправленных в поношенные, но до блеска начищенные кирзовые сапоги, стоял поодаль от гостей и хозяев и не то машинально, не то чтобы скрыть волнение, рукой обтирал и без того сияющий кожух новой машины.
Ну да, я где-то уже видел это сухое, угловатое лицо, некрасивое, но и не обыдённое, изборожденное глубокими морщинами. Знакомы были не столько лицо, сколько руки этого человека, небольшие, но широкие и сильные, с короткими подвижными пальцами, уверенные и искусные рабочие руки, вот и теперь, в момент наивысшего торжества строителей, что-то шарившие по блестящему металлическому кожуху.
Где мы с ним встречались?
На аккуратно выглаженной гимнастёрке среди других наград — ленточки двух орденов Славы. Значит, воевал солдатом. Чёрно-изумрудная ленточка за взятие Кенигсберга указывала, что воевал он в этих местах, стало быть, на Прибалтийском, а до этого, возможно, на Калининском фронте. Видимо, там и встречались. Но когда, где? С тех пор прошло больше пяти лет.
Из-под кустистых русых бровей узенькие серые глазки его смотрели умно и остро. И эти глаза, их беспокойный, зоркий взгляд тоже были знакомы.
Я тихонько спросил у одного из строителей:
— Кто это?
Тот удивлённо оглянулся:
— Не знаете? Это ж Николай Харитонов, наш знатный человек, один из лучших бригадиров.
Николай Харитонов! И сразу вспомнилось тяжёлое лето 1942 года. Проливные дожди, сковавшие на дорогах всю технику. Трудное наступление на Ржев. Упорные бои на окраине, в военном городке, в массивных каменных домах посёлка, которые немцы превратили в настоящую крепость. Вспомнилось, что четыре таких дома, лежащие параллельными прямоугольниками по одну сторону шоссе, мы звали «полковник», потому что на плане напоминали они четыре «шпалы» полковничьих петлиц тех дней, а три дома по другую сторону шоссе по той же причине звали «подполковник». «Полковник» был тогда у немцев, «подполковник» — у нас. И тут, на маленьком пространстве, на одной единственной короткой улице, шли кровопролитнейшие бои большого напряжения.
Дрались не только за каждый дом или каждый блок — за каждую комнату в квартире, за каждую лестничную площадку. И в сводках из дивизии в штаб армии так и писали дневные итоги: «В результате ожесточённого боя на северном участке авиагородка заняты квартиры два и три в первом блоке, первой шпалы „полковника“».
Вот в эти-то дни и прошла по всему Калининскому фронту слава сапёра Николая Харитонова.
Он творил настоящие чудеса. Ночью с толовыми шашками, надев валенки, чтобы бесшумно ступать, тихий, как привидение, перебирался он через дорогу из «подполковника» к «полковнику», так же бесшумно и ловко закладывал в каком-нибудь уголке кишевшего немцами дома сильный фугас, зажигал шнур и исчезал, точно таял в ночи. А потом, через положенное время, раздавался взрыв, пехотинцы бросались вперёд, в пролом, и — пока ещё не осели облака дыма, пыли и штукатурки, пока оглушённые немцы не пришли ещё в себя — занимали несколько комнат или квартиру.
Так, расчищая фугасами путь пехоте, Николай Харитонов искусной рукой делал то, что на этом участке оказалось не под силу ни авиации, ни артиллерийским батареям. Вот тогда-то в подвале одной из шпал «подполковника» и увидел я впервые этого человека с некрасивым умным лицом, с неустанными, неутомимыми рабочими руками.
Сапёры спали, сломленные усталостью, скованные тяжёлым окопным сном. Из всех углов подвала несся разноголосый храп, наполнявший густыми звуками помещение. Воздух был такой, что пламя беспокойно дёргалось и чадило на фитиле коптюшки, готовое вот-вот задохнуться и погаснуть.
У самой лампочки сидел невысокий худой солдат и что-то старательно выстругивал из чурки самодельным и, очевидно, очень острым ножом. К предложению написать о нём в «Правду» он отнёсся несколько недоверчиво и рассказывать о себе вежливо отказался.
— Что обо мне писать, — сказал он, с поразительной ловкостью орудуя ножом, под которым дерево подавалось покорно, с мягким хрустом, точно это была не твёрдая слоистая ель, а тугая репа, только что вырванная с грядки. — Писать обо мне нечего, наше дело кротовое, земляное, бесшумное. Вот вы лучше о нашем снайпере Солодкове напишите, он, говорят, тридцать двух фашистов срезал. Можно сказать, в одиночку — целый взвод. Вот это да. Иль о разведчике Бахареве. Тоже силён солдат. О нём вон в нашей дивизионной много интересного сообщают. А я что, я, может, за всю войну и двух обойм не расстрелял. Что ж обо мне писать?
И он оторвался от работы, довольным прищуренным взглядом мастера посмотрел на чурку, из которой уже начинали вырисовываться контуры продолговатой деревянной ложки.
Так он о себе тогда ничего и не сказал. Зато товарищи его по роте рассказывали о нём охотно и
