Путешествие вокруг света

мне газеты, вероятно старые.

Торговля притягивает на Сандвичевы острова представителей самых разных народов. Среди слуг знатных женщин мне довелось видеть молодого негра и выходцев с северо-западного побережья Америки. Впервые встретились мне здесь китайцы — под чудесным небом эти своеобразные люди в своих национальных одеждах расхаживали среди красивых овайцев. Замечу, что зачастую китайцев в этих морях используют в качестве матросов, поскольку они легко подчиняются команде и неприхотливы в еде.

Однажды во время дальней экскурсии, после того как я разговаривал на корабле по-немецки и по- русски, общался с Каду на языке жителей Каролинских островов и мимоходом приветствовал нашего повара на датском; после того как объяснялся в Хана-руру с англичанами и американцами, испанцами, французами, итальянцами и овайцами на их родных языках; после того как видел на этом острове китайцев, с которыми, однако, не разговаривал, здесь, в уединенной долине, я встретил человека, который представился как мой соотечественник, но поговорить я с ним не смог. Он оказался жителем Кадьяка — русским подданным. Я признал соотечественника, пожал ему руку и продолжил свой путь, что для меня было вполне естественным. Лишь много позже я вспоминал об этой встрече как о курьезе.

Я решил посетить западную горную часть острова. Марини дал мне добрые советы, а Каремоку обещал помочь делом. Намеченная экскурсия состоялась с 7 по 10 октября 1817 года. В лодке Каремоку мы вместе с проводником и сопровождавшим его мальчиком поплыли вдоль кораллового рифа, окаймлявшего побережье в зоне прибоя, к Жемчужной реке и по ней в глубь острова к подножию горы, на которую мне хотелось попасть. Когда я выезжал из Хана-руру, в гавань только что вошло еще одно судно. Во время этой экскурсии мне представилась желанная возможность изучить особенности рифа. Однажды, когда мы шли в сторону открытого моря, на пути нам довелось пересечь коралловую отмель, через которую мы перетащили лодку на руках. По ту сторону прибоя, где глубина составляла примерно 10–15 футов, рыбаки длинными сетями ловили с лодок самых разнообразных рыб, особенно много полосатых зубаток (Chaetodon), переливавшихся всеми цветами. Мои люди, сославшись на распоряжение Каремоку, пополнили свои запасы. Они ели эту рыбу сырой — даже спустя три дня, когда она начала портиться и в ней кишели личинки насекомых. Мы вновь пересекли полосу прибоя, чтобы потом отправиться в глубь острова. Лодку из-за неумелого управления захлестнуло волной. Только что взятая рыба плавала у ног, а все мои спутники плавали вокруг лодки; но скоро был наведен порядок, и мы продолжали плыть — теперь уже между прибоем и берегом но неглубокой воде, принимавшей все более темную окраску. Мы достигли Жемчужной реки. Некоторое время я испытывал на своей руке жар от стоящего прямо над головой солнца. В результате кожа сначала воспалилась, затем стала слезать.

Однажды я очень рассердился на своего проводника, так как он отказался сопровождать меня в горы. Причиной было его любовное приключение. Я исчерпал весь свой запас овайских слов, произнося гневную речь, говоря ему о его долге и угрожая рассказать все Каремоку, приказавшему ему мне подчиняться. Как и подобало жителю Оваи, провожатый смеялся до упаду над моей неграмотной речью, которую, между прочим, отлично понял, ибо в дальнейшем не подавал мне больше повода для упражнений в красноречии.

На вершине горы нас встретил сильный ливень, хляби небесные словно разверзлись над нами. Лубяные одежды островитян впитывают влагу, как промокательная бумага. Мои люди, чтобы сберечь одежду, использовали стволы драцены (Dracaena terminalis). Маро и капа — набедренные повязки и накидки — они туго наматывали на тонкий ствол, обертывали со всех сторон широкими листьями и перевязывали веревкой — все это напоминало тюрбан. Так они несли свою одежду. Я тоже снял насквозь промокшую легкую одежду, и мы спустились с гор в «костюме дикарей». О том, что овайцы гораздо более чувствительны к холоду и дождю, чем мы, писали немало, и это настолько неинтересно, что вряд ли стоит вновь повторять. Хочу лишь сказать, что в тот раз мне не повезло в сборе растений. Во время второго перехода через перевал нас застал дождь, и я не смог даже обозреть окрестности. Намереваясь спуститься на равнину, дабы найти деревню, где можно было бы переночевать, из двух носовых платков я смастерил себе подобие одежды. Еще меньшим довольствовался мой проводник. Весь его костюм состоял из куска веревки длиной 6 дюймов.

Во время путешествия я не пользовался для сбора растений жестяными коробочками, а вместо них употреблял носовые платки. Надо разложить платок, положить поперек него растения, сжать их одной рукой, а другой рукой и зубами связать противоположные концы платка узлом, затем соединить с ним третий конец, а за четвертый держаться во время переноски. В более дальние экскурсии, где есть проводник и носильщик, можно брать сшитую в виде тетради промокательную бумагу и в нее класть особенно нежные цветы. Собранные мною в этом маршруте растения намочил дождь, и могла образоваться плесень. Когда мы подошли к жилищу, где собирались ночевать, одна его половина была объявлена табу, и там мы разложили на ночь растения. Такого рода табу обычно священно. Однако на корабле не спасает никакое табу, и все, что собрано за четыре дня,— все сухое или мокрое — в кратчайший срок было «обречено на исчезновение». Эта фраза стала У нас крылатой.

В нашем замкнутом плавучем мирке из всех языков, на которых говорили на корабле или на берегу, из анекдотов, которые здесь рассказывали и которые сочинялись по поводу случавшихся с кемлибо курьезов, сформировался особый жаргон, который трудно было понять непосвященному. Поскольку мой рассказ вновь переносит меня на «Рюрик», в моей голове теснятся бытовавшие там обороты речи, и вряд ли мне удастся не пропустить их на эти страницы.

10 октября я вернулся из своего путешествия, а 12-го в последний раз пошел в горы, причем впервые меня сопровождал Эшшольц. Все было готово к отплытию, намеченному на 13-е. Однако Каремоку, который с верхушкой знати отмечал на берегу окончание одного из табу, попросил нас задержаться еще на день, чтобы он мог попрощаться с нами, и в этой дружеской просьбе трудно было ему отказать.

Читателей, наверное, удивит, что я говорю о знати у полинезийцев. Во всяком случае, здесь еще можно найти своего рода дворянство, наподобие того, которое прежде существовало и у нас, но теперь уже исчезло и живет только в угасающих воспоминаниях. В наших государствах под понятием «дворянство» подразумевают лишь привилегию, и именно в борьбе против привилегий сказывается веяние духа времени. Дворянство, которое можно давать и отбирать, а также продавать,— это не дворянство. Сущность его лежит глубже — в убеждениях, в вере. Во французском языке времен моего детства я нахожу слово, которого нет в немецком, и пользуюсь им. Le gentilhomme — это настоящее дворянство, которое можно еще встретить на островах Полинезии; оно даровано королями, не придумано Наполеоном. Le noble^{191} — последняя стрела, победоносно направленная королями в дворянство, из чьей среды они сами вышли, и которое теперь они стремятся принизить. Теперь происходят удивительные перемены! Теперь говорят: «Король и его дворянство!» — после того как приобрело могущество «третье сословие», превращенное королями в союзника в борьбе с дворянством. Теперь говорят: «Трон и алтарь!», тогда как в прежние времена девизом было: «Трон или алтарь!»

Не буду тщеславно взывать к нашему историческому прошлому, когда существовало дворянство, к которому принадлежали и мои предки. Я верю во всевышнего, а следовательно, и в его присутствие в истории, верю в исторический прогресс. Я человек будущего, как определил предназначение поэта в беседе со мной Беранже^{192}. Учитесь безбоязненно смотреть в будущее, которое готовит нам вседержитель, и пусть прошлое уходит, раз оно уже прошло. И что же представляют собой те лучшие времена, по которым тоскуют ваши сердца? Эпоха религиозных войн с ее разрушениями, варфоломеевскими ночами и аутодафе? Эпоха казни Дамьена^{193}? Воистину, воистину, это история ужасов! Читайте документы! В кровавые времена последовавшего затем государственного переворота прославлялась кротость. Там, где велась, ведется или будет вестись гражданская война, будут убивать, рвать на части, будут громоздить трупы. Но казнь Дамьена — хвала тебе, господи! — никогда, никогда больше не повторится; это время ушло навсегда.

Но я отвлекся от своей темы. Здесь мне хотелось лишь в дополнение к написанному в «Наблюдениях и замечаниях» об общественном строе, о кастовом делении, о дворянстве, существующем на островах, о которых идет речь, еще раз обратить внимание на все это. Я считал само собой разумеющимся, что переход из одной касты в другую невозможен, что эти касты, как и виды животных, несомненно отделены друг от друга в силу природной необходимости и что подобно тому, как лишь в сказках осел хочет стать собакой, а лягушка — коровой, так и совершенно неправдоподобно, чтобы простой человек мог даже мечтать стать