фантастические средства в освоение потустороннего пространства. Естественно, предполагается, что инвесторы получат преференции и смогут приватизировать не только сами переходы, но и большую часть того мира. Я хочу сразу сказать, — президент поднял глаза и обвел взглядом всех присутствующих, причем особенно внимательно посмотрел на группу мужчин слева от себя, с трудом вместивших свои хорошо откормленные тела за столы, — что мы этого, конечно, не позволим'. Эти мужчины были олигархи с примкнувшим к ним Чубайсом.
'Хватит, мы уже все настрадались и от залоговых аукционов, и от той приватизации, которая была в девяностые годы. Больше такого не будет. Приватизировать загробный мир и превращать смерть в частную собственность мы никому не позволим. Тот мир, как и этот, принадлежит нашему народу, и наш народ должен получить все блага и преимущества, связанные с тем, что смерти больше нет'.
2.
Генерал армии Затрапезников, сидя в своем кабинете, просматривал оперативную сводку за сутки. Синие шторы на окнах были задернуты, снизу доносился приглушенный шум автомобилей на Лубянке. В Протвино все спокойно. Охранителев знал свое дело: сжал город кольцами кордонов и к каждому ученому в институте приставил по бдительному человеку с правом доступа ко всем документам, включая электронные. И по некоторым сведениям, полученным из приватных бесед с сотрудниками института, выходило, что не все тут чисто. Академик Лоренц-Валиулин якобы отдал распоряжение начать эксперимент, зная, что в некоторых местах подземной трубы есть неисправности. Затрапезников не разбирался в физике, да и в других науках он тоже не разбирался. Он не считал это нужным для директора спецслужбы. Нужным было то чутье на события, которое он имел, и то чувство устойчивости и стабильности, которым он был наделен, как живой человеческой ватерпас.
Он чувствовал стабильность нутром. Всю огромную, великую Россию, все зреющие в ней возмущения и крамолы этот человек с мятым лицом и холодными глазами чуял нюхом, как пес. Выражение 'Русью пахнет' для него не было ни поэзией, ни метафорой. Здесь, в этом кабинете, за этими синими тяжелыми шторами, в этих стенах, где до сих пор по ночам бегал на кривоватых ножках в кирзовых сапогах маленький безумный Ежов и ходил с лоснящимся жирным лицом, сияя стеклами пенсне, окровавленный Берия, он несколько лет назад нюхом почувствовал, что на Дальнем Востоке зреет измена. И правда, расследование показало, что два офицера Тихоокеанского флота продавали в японские газеты сведения о брошенных у пирсов старых подводных лодках. Потом был случай, когда он нюхом почувствовал, что в среде ученых зреют неправильные настроения — и правда, тут же обнаружились многочисленные случаи продажи технологий двойного назначения китайцам. Но чем больше он внюхивался и вчувствовался в огромную страну, лежащую во все стороны от никогда не спящего здания на Лубянке, тем тяжелее ему становилось жить и тем более истончались его нервы и его нюх. Он боялся что-то не почувствовать, что-то упустить и о чем-то не узнать вовремя. Теперь он понимал, что вся предыдущая жизнь была только обострением и тренировкой нюха и подготовкой к испытанию, которое началось в тот час, когда президент позвонил ему и своим спокойным, твердым, чуть ироничным голосом сообщил, что смерти больше нет.
Как в таких условиях должна действовать Служба? Вот вопрос вопросов. Как быть, если даже здесь, в этих стенах, где коридоры пропитаны древним страхом пыток и смерти, смерти больше нет? Ее нет ни на одном этаже, и во внутреннем дворе нет тоже, и нет в том крыле, где маленький нарком Ежов, закрывшись на все замки, сидел за пятью постами охраны, вычищая и вычищая врага, до тех пор, пока не вычистили его самого, и нет ее в подвалах, где в виде реликвии сохранялось темное пятно, которое, как говорили, было кровью убитого на этом месте бетонного пола Зиновьева. Генерал Затрапезников чувствовал, что открытие, сделанное молодым физиком Вермонтом, угрожает Службе, а также несет опасность для самого института государственной власти, которую он почитал как божество и которую в глубине своей темноватой, как тамбур, души считал важнее всего на свете, важнее людей, важнее их мелких дел, важнее их суеты и чепухи. И оттого нервы его натягивались и истончались еще больше, душа ныла, голову сдавливало твердым обручем и тонкие губы сжимались еще плотнее в выражении строгой непобедимой воли и мучительного страдания.
Все было в порядке в оперативной сводке — никаких резонансных убийств, никаких массовых выступлений футбольных фанатов, никаких сведений о выдвижении людей с Кавказа, никаких забастовок и протестов. Страна притихла в недоумении. Или в ожидании? Генерал, сидя в своем кабинете, в перекрестии взглядов с портрета президента и портрета святого чекиста Дзержинского, наклонял к бумаге свое ничего не выражающее лицо, словно пытался всеми чувствами — зрением, слухом, нюхом — проникнуть сквозь бумагу в самое оно жизни. В этом
Затрапезников встал, прошел своей прямой, несколько деревянной походкой в комнату отдыха, налил там себе в стакан напиток вероятного противника — с черным лейблом, только с черным, с красным он не пил уже давно, не тот возраст, не то положение, чтобы пить с красным — опрокинул залпом и быстро поднес к носу рукав своего дорогого пиджака. Даже сорокапятиградусная крепость виски не могла подействовать на выработанную годами выдержку старого оперативного работника. С неизменным лицом, в котором не дрогнул ни один мускул, он вернулся за свой стол и снова погрузился в анализ. Сейчас, чуть отполированный алкоголем, его мозг проявлял сверхчувствительность к длинному и скучному списку происшествий, событий, человеческих поступков, агентурных данных.
Человек с серым мятым лицом сидел в тишине своего кабинета над несколькими листами бумаги. Он понял, в чем был источник его беспричинной тревоги, понял, что вызывало смутное беспокойство и повышенную тревогу чекиста. Вот этот старик, о котором доносят почему-то с разных концов Москвы, что он ходит по улицам в рубище и проповедует какую-то чушь о необходимости всеобщей смерти — он кто? Своим выдающимся нюхом генерал чувствовал, что что-то не так с этим стариком без паспортных данных и места жительства. Не наш он человек. И слова его какие-то странные, смущающие людей, не наши.
Генерал Затрапезников вынул из черного письменного прибора ручку с золотым пером и написал на полях документа четким округлым почерком: 'Товарищу Веретенникову. Старик кто? Разберитесь и доложите'.
3.
Академик Лоренц-Валиулин обмяк в кресле в полубессознательном состоянии. Грудь его вздымалась, по красному лицу тек пот. Тяжело дыша, он ослабил узел галстука и спустил его вниз. При этом он мимолетно увидел свои руки. Его большие, полные, мягкие руки сибарита дрожали.
Только что ему звонили с поздравлениями из администрации президента. Молодой человек, отвечавший там за идеологию — в свободное время этот парнишка писал матерные романы — поздравил его с выдающимся научным достижением и сказал, что открытие смерти как вида жизни ознаменует собой новый подъем России как евразийской державы. Паренек был горазд плести словеса. Мост между Европой и Азией, сказал он, и академику показалось, что с той стороны трубки хихикают, оказался также мостом между жизнью и смертью. Соединять несоединимое есть предназначение России, быть между и связывать своим огромным живым телом разные берега, вот в чем задача страны. Вслед за ученым Вермонтом, сказал ему кремлевский мальчешечка, склонный к сочинительству каких-то чернушных и дурачливых сюжетиков,
