пол топ-менеджментом и говорил с издевкой:
— Заигрались, бл…ди. Растамович, ЗАО, ООО, триста штук сделал, — передразнил голос, обнаруживая хорошее знакомство с прослушкой. — А ты, Гаврильянц, думаешь, тебе твой олигарх поможет? Ни х тебе он не поможет! Мы его завтра самого реквизуем, ты понял, блин? Кто вам позволит такие дела без нас тут делать, козлы? Обобрали мальчика, суки? (Он имел в виду Вермонта). Забыли, блин, что президент вам сказал: делиться надо! Де-лить-ся на-до! Так вам и отдала спецслужба наш отечественный загробный мир! Тупой носок шнурованного ботинка протянулся к лежащим на полу очкам Ашота Семеновича с треснувшим стеклом и брезгливо оттолкнул их в дальний угол конференц-зала. — Значит так, козлы, это рейдерский захват, и в ваше похоронное дело теперь входит ФСБ, которое живее всех живых!
2.
Поезд лидера тоталитарных демократов несся с запада на восток. День и ночь мощный электровоз разрезал своим круглым лбом бесконечное пространство. Отдернув занавеску с логотипом партии, Трепаковский, сидевший у окна в круглой шелковой шапочке и в халате с золотыми кистями, с грустью смотрел на пустынные поля и маленькие заброшенные городки. Пятиэтажки с промазанными варом панелями вопияли о безнадежности жизни. Серые покосившиеся сараи спали сном вечного забвения в зарослях репейника и лопуха. Красные кирпичные трубы допотопных котельных потерянно торчали над развалившимися цехами никому не нужных заводов. Поезд, проносившийся мимо с протяжным воем, провожали взглядом то бабка в платке, вышедшая из домика путевого обходчика с мусорным ведром в руке, то мужик в полинявшей майке, сидящий на облупившейся табуретке у шлагбаума на переезде. Они возникали на мгновенье в сознании Трепаковского и тут же исчезали навсегда. Поезд с громким стуком гремел по длинным мостам над широкими реками, и московский политик со странным чувством зависти наблюдал сверху пустынные песчаные пляжи, серебристые ивы и выглядывавшую из густой листвы сиротскую белую церковку.
Россия неслась мимо него и все отлетала и отлетала на запад. А он стремился на восток. Он по- прежнему делал остановки и выступал на митингах, на которые население городков и поселков городского типа сходилось чуть не в полном составе. Двумя-тремя фразами он доводил до страшного, почти инфарктного волнения этих немудреных людей с простыми честными лицами, и ему хватало пяти минут отчаянного крика, чтобы убедить их в том, что пора собираться в поход. За Россию! За ваши семьи! Жизнь у вас уже отняли, теперь отнимут смерть? Вы позволите? Они расходились в задумчивости по сонным, поросшим травой улочкам своих городков, где паслись козы и гуляли гуси, не понимая, как им теперь жить — теперь, когда смерти нет — а он уносился дальше на восток, через горы, плоскогорья и леса, к далекому океану. И он тоже не понимал, как теперь жить, когда смерти нет, но он знал сам про себя, что внутри него работает такая машинка, которая сама выплевывает мысли и слова и толкает его вперед. И, значит, как- нибудь будет.
На полустанке далеко за Уралом поезд простоял полчаса, поджидая вертолет с журналистами из BBC, которые готовили фильм о сдвинувшейся с места, преодолевшей смерть, в очередной раз удивившей мир России. Трепаковский принял английских журналистов в вагоне-салоне и говорил с ними на фоне синего партийного флага. Он и не подумал снять свой синий халат с золотыми кистями и круглую шапочку. Он угощал их водкой 'Тоталитарный демократ' и черным хлебом 'Трепаковский' и утверждал со своей всегдашней смесью серьезности и клоунады, что это лучшее, что есть сегодня в России. Грусти, тоски и задумчивости не было теперь в нем и в помине, и он говорил с ними со своей всегдашней энергией, выстреливая и выпаливая привычные сто пятьдесят слов в минуту.
'Политика состоит из глупых и подлых. Подлые у власти, глупые в оппозиции. Глупые борются за то, чтобы стать подлыми, а подлые не хотят быть глупыми. Но я — другой! Я не глупый и не подлый, я тоталитарный демократ, и я знаю, что дать нищим и русским в великий момент истории! Я не позволю украсть у них смерть, как уже у них украли жизнь! Миллионы украденных жизней! Все жизни украли. сволочи! Обворованная Россия, прозябающая в смиренной тишине! Я соберу их под моими синими знаменами и поведу на Кремль, и скоро никто не посмеет говорить нам, как нам жить, а это мы будем говорить всему миру, как ему жить, если он хочет остаться в живых после смерти!'
'Как можно быть тоталитарным демократом? Можно! Что значит абсурд? Вы неправильно понимаете слова! Тоталитарный демократ означает самый последовательный и самый настоящий демократ! Это я! Я сторонник демократии, доведенной до каждого человека, положенной ему в карман, вложенной ему в рот! Ешьте вашу демократию, сосите ее! Она ваша! Каждый должен иметь право вето на любой закон, и только тогда можно говорить о том, что права меньшинств защищены! Самое лучшее меньшинство, нуждающееся в защите — одиночка! У вас в Англии не так? Не так? У вас нет демократии!'
'Хватит вам учить нас, какой демократия может быть, а какой нет! Демократия это не ваше изобретения, а греков, а греки, как известно, близкие родственники русских. Они наши племянники! Ну хорошо, мы их племянники, это неважно! Скоро мы отнимем у турок Босфор и отдадим его грекам! Мы переняли демократию прямо от Перикла, а что вы? Вы, я вас спрашиваю, что? Ваша демократия бледная англо-саксонская копия… Я довожу идею выборов до конца, я убежденный и тоталитарный сторонник выборов! Выбирайте всё и всех! Выбирайте всеобщим и равным голосованием мусорщиков и лифтеров и запрещайте всеобщим и равным голосованием лесбийские браки, красный цвет носков, блеяние козы по ночам и марш Мендельсона в загсах! Я ненавижу этот марш, мы заменим его 'Прощанием Славянки'! Пусть Африка и Америка переженятся под марш 'Прощание Славянки'! Вы не делаете этого в своей Англии? Значит, вы не демократы!'
Журналисты на это заметили, что все это дикая небывальщина и ужасная чепуха, и еще намекнули, что Трепаковский над ними издевается. Это были зубры международной журналистики, они интервьюировали американских президентов, африканских людоедов, азиатских миллиардеров, и им ничего не стоило поставить разошедшегося русского политика на место. В конце концов, он еще не президент России, чтобы так разговаривать с Западом. И еще им очень не понравилось, что он принимал их в халате, как барин бедных просителей. Они надеялись на оливковый френч. Этот их демарш настолько оскорбил Трепаковского, что он на мгновенье даже оскалил верхние зубы. 'Небывальщина? Жалкие англосаксы, добровольно уложившие мозги в спичечные коробки здравого смысла! Нет никакой небывальщины! Абсолютно все, что могут представить себе люди, то и бывает и может быть и скоро будет, вы поняли, вы, европейские карлики!'
Но не только митингами и интервью занимался лидер тоталитарных демократов во время своего стремительного продвижения с запада на восток. Иногда он в оливковом френче проходил по сильно качающимся ночным вагонам и появлялся в кабине электровоза. Лысый бугай Славик с вмятиной на черепе сопровождал его. Двое молчаливых машинистов покорно отступали к задней стенке кабины, и Трепаковский брал управление поездом на себя. Это был волнующий момент. Час и другой он стоял у рычагов и зорко смотрел в широкое лобовое стекло несущегося на восток электровоза. Вокруг на сотни километров царили ночь, и тишина, и безлюдье. Трепаковский стоял с прямой спиной и гордо поднятой головой, и никто в кабине не смел нарушить величественную тишину свершения. Только грохот колес на стыках рельсов и только вой ветра, обтекавшего плоский нос электровоза. И Славик, и машинисты-партийцы чувствовали, что в эти часы их вождь перехватывает не управление рычагами мощной машины, а управление самой историей. Что там рождалось и обдумывалось за лбом политика, лидера и вождя? Да, Трепаковский чувствовал, что десятилетия интриг, мелкой торговли за мандаты, словесного поноса, дурацкой суетни и шустрой беготни по коридорам администрации президента истекают. Он чувствовал себя сильным, как никогда. Он не говорил им о том, что будет, когда они доберутся до океана. Но они знали, что он знает.
