Герасима. Зачем? Посмеяться надо мной, что ли? Я взял и ушел, но, уходя, не выдержал и оглянулся. Машка озиралась по сторонам, а Герка ей что-то доказывал.
Ну и доказывай. Подумаешь, «ин-те-ллектуальная личность». А у нее пусть хоть совсем голова отвинтится и покатится по Литейному. Я даже не обернусь. Хоть бы Татьяну встретить, что ли?
Конечно, не встретил ее, а встретил у самых ворот батю.
— Опять дежурить? — спросил я.
— Не знаю, Сень, может, и придется, — сказал он виновато. — Полина Михайловна приехала, знаешь?
— Знаю. Батя, а ты какие-нибудь стихи помнишь?
— Чего, чего? — удивился он.
— Стихи, говорю, знаешь?
Он взял меня за плечо, посмотрел в глаза и спросил:
— Ты чего, Сень?
— Да ничего, — сказал я, — ты меня за плечо не держи.
Он удивился еще больше, но руку с моего плеча снял.
— Знал когда-то немножко, — неуверенно сказал он, — вот это: «Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье…» И вот это еще: «Ты жива еще, моя старушка…»
— Ладно, — сказал я, — ты приходи пораньше.
— Постараюсь, Сень — оказал он. — А насчет стихов… не до них мне, Сеня. — Махнул рукой и пошел.
А дома было весело. За столом сидели мама, тетка Поля, Мишка и Ольга. Около стола сидел Повидло — облизывался и подлизывался. На столе — куча всякой вкусной тети-Полиной стряпни и чай. Все сидят довольные, смеются и перекрикивают друг друга.
Ну, конечно, тетка Поля накинулась на меня, как ястреб. Я чуть не задохнулся от ее поцелуев и совсем уж одурел от разных вопросов. Отвечать на них мне, правда, почти не пришлось — только я рот открою, чтобы ответить, она уже новый вопрос задает. Ну, это, пожалуй, и лучше. Я немножко развеселился и спросил:
— А как дядя Петя?
Тетка Поля пригорюнилась чуть-чуть.
— А что дядя Петя? — сказала она. — Чего ему сдеется? Шкандыбает. — Она вдруг рассердилась. — Настырный такой, неугомон, все-то ему надо, до всего-то дело. То в колхоз шкандыбает порядки наводить — без него не наведут, как же! То в газету пером скрипит. То, гли-ко, чего надумал — морскому делу ребятишек учить, а у нас моря-то и в глаза не видывали. И ходить, и бродить. Ни днем ни ночью от него, окаянного, покоя нет…
Сердилась тетка Поля, а глаза хитрые, веселые. И ничего она не сердится, а наоборот — рада, что ее безногий дядя Петя и туда и сюда «шкандыбает».
— Семен, Семен, ты чего пирожки не берешь? У нас в Рязани пироги с глазами — их ядять, а они глядять!
Мишку и Ольгу погнали спать. Я пошел к дяде Саше отдать ту трешку. Зачем она мне, раз «Гном» не состоялся? Но дяди Саши не было. Тогда я взял Повидлу и повел его погулять. Он еле полз — от теткиных пирогов отяжелел.
На Моховой я увидел такую замечательную картинку. На той стороне стояли Гриня Гринберг и Петька Зворыкин, хватались за животики от смеха и тыкали пальцем куда-то в подворотню.
— Вы чего? — крикнул я.
— Мы, ах-ха-ха, смеемся, ха-ха-ха! — просипел сквозь смех Петька Зворыкин.
— Это я вижу, — сказал я, подходя к ним. — А чего вы смеетесь?
Они опять ткнули пальцами в подворотню и прямо-таки закорчились от смеха. Я посмотрел туда. Там стоял Фуфло, и вид у него был обалделый.
— Чего ржете? — заорал он.
— Ха-ха-ха! Ух-ха-ха! Ой-ой-ой! Ха-хаха! — закатились рохлики.
— Надо мной, что ли? — грозно прокричал Фуфло.
— А то над кем же! — закричали они, заикаясь от хохота.
— А по мордам? — проорал с той стороны Фуфло.
Гринька и Петька обхватили друг друга и уже только покачивались — совсем, бедняги, обессилели.
— Вы чего, чокнулись? — спросил я.
— А ты что, забыл? — сквозь зубы и без всякого смеха спросил Гриня. — Мы испытываем Танькин метод. — И они опять принялись ржать.
Я даже рот разинул от удивления. Ну и чудаки! Как дети, второклашки какие-нибудь. Но, между прочим, кажется, на Фуфлу это действовало. Он топтался на той стороне, топтался, а потом решительно пошел к ним. Остановился на газоне и повторил, правда, не очень уверенно:
— А по мордам?
Рохлики слегка отступили, но смеяться не перестали.
— Ты отойди, — сказал Фуфло мне, — тебя я не трону, а этим рахитикам сч-час к-э-эк…
Я разозлился. Скажи пожалуйста — он меня не тронет. Ладно, подумал я, и тоже начал смеяться.
Фуфло совсем ополоумел. Огляделся по сторонам, ухватил с газона кусок какой-то трубы и с этой трубой пошел на Гриню и Петьку. Те сразу притихли и попятились. Ага, решил я, вот удобный случай испытать мой способ.
— Фас! — крикнул я Повидле и показал на Фуфлу.
Повидло завилял хвостом и посмотрел на меня.
— Возьми! — крикнул я и отпустил поводок.
Повидло кинулся к Фуфле. Фуфло остановился; с опаской посмотрел на Повидлу и бросил трубу. Рохлики опять заржали. С визгом, всхлипами и воплями. И Повидло вдруг зарычал — честное слово, первый раз в жизни я услышал, как он рычит, — и кинулся на Гриньку и Петьку. Те заорали дурными голосами и влепились в стену. И тогда заржал Фуфло.
— Ату их! Куси их! Так их! — орал он, приплясывая, а Повидло как бешеный прыгал перед ребятами и ужасно громко лаял.
— Уйми своего балбеса! — закричал Гриня, лягаясь.
— Куси их! — орал Фуфло.
— Держи свою псину! — вопил Петька, дрыгая ногами.
— Ко мне, Повидло! — кричал я.
Наконец я ухватил этого подлого пса за ошейник и дал ему хорошего пинка. Он сразу присмирел, но обиделся. Злой, как черт, я пошел на Фуфлу.
— А ну, катись отсюда! — сказал я.
Он хотел что-то вякнуть, но у меня, наверно, был такой вид, что он только сказал:
— Я что, я ничего, это вот они…
Потом хихикнул пару раз, помахал Грине и Петьке рукой и пошел на ту сторону.
— Трепачи! — сказал я Гриньке и Петьке. — Рохлики!
Они вначале вроде немного сконфузились, а потом накинулись на меня. Они орали, что я заступаюсь за Фуфлу, что я отрываюсь от коллектива, что они начали действовать, а я их не поддержал и что я вообще чуть ли не предатель.
— Еще и кабысдоха своего на нас натравил! — кричал Петька.
— Недоразвитый пес какой-то, — поддержал его Гриня, — весь в хозяина.
