— А он умеет… Он вообще талантливый. Ладно, пока. Я вешаю трубку.
— Погоди, Моран!
— Что еще?
— Здесь Авденаго.
— Не помню такого.
— Клянусь тебе, Моран, здесь Авденаго.
— Ну и что с того?
— Просто…
— Ты тратишь мое время. Очевидно, ты воображаешь, будто я бессмертный.
— А разве нет?
— Не уверен. Что нужно от меня этому твоему… Как ты его назвала?
— Авденаго.
— Чего он добивается?
— Он хотел бы тебя увидеть.
— Ну так нечего висеть на телефоне. Просто приходи. И этого — как ты там его называешь? — своего приятеля с собой прихвати. У меня как раз квартира грязью заросла, так что для Авденаго — кем бы он ни был — найдется дело по душе.
Глава десятая
Калимегдан, одинаковый по обе стороны Серой Границы, обитель Мастеров, утвердился в незримом средоточии Истинного мира. Замок с высокими, тонкими белыми башнями был заметен в горах издалека: изысканная снежная пена на фоне темно-фиолетовых и темно-зеленых волн земли.
Жизнерадостная равнина расстилалась перед холмами, что бегут прочь от замковых стен. По этому пути много лет назад, не помня себя, уходил изгнанник Джурич Моран, виновник тысячи бед, постигших Истинный мир, создатель множества опасных вещей, сеятель смут и беспокойства.
Для Мастера не существовало наказания страшнее, чем разлука с Калимегданом. Разумеется, Джурич Моран и прежде никогда не сидел на месте — вечно он странствовал по миру, встречаясь с людьми и троллями и не брезгуя знакомством с фэйри и даже с эльфами; все ему было интересно, до всего находилось дело. И где бы он ни побывал, повсюду оставались следы от прикосновения его властной руки. Морану нравилось создавать и дарить. И все дары его были бескорыстны, но это вовсе не означает, что они были также и полезны.
Джурич Моран всегда знал, что сила его имеет корень в Калимегдане. Сюда же он возвращался из путешествий и отсюда уходил в свои странствия.
А потом покинул Калимегдан навечно.
Изгнание его было абсолютным, полным. В памяти Морана сохранились картины прекрасного замка и удивительных лиц его обитателей; но то, что он зрел телесными очами после изгнания, представлялось ему отталкивающим и гнусным.
Такова была природа наказания, наложенного на Джурича Морана: он больше не усматривал красоты в том, в чем привык ее видеть.
Матово-смуглые, удлиненные, с крупными, чуть раскосыми глазами и сплошной линией бровей, лица соплеменников всегда казались Морану чрезвычайно красивыми. Однако после того, как приговор вступил в силу, с ними начали происходить страшные изменения. Прямые брови осудивших Морана сломались, распушились, превратились в неопрятные кусты, и под ними маслянисто заблестели очень черные глазки. Мокрые губы зашлепали, как растоптанные туфли по жидкой грязи: «Прочь, прочь!.. Ступай от нас прочь, Моран Джурич!»
Но не только владельцы замка — сам замок в глазах Морана тоже с каждым мгновением становился все более отталкивающим. Неприспособленным ни для жилья, ни для трудов, ни для ведения войны.
На этих вычурных стульях с множеством никому не нужных завитушек и нелепых украшений невозможно сидеть. В эти окна, закрытые цветными стеклами в мелком переплете, почти не проникает свет, а благодаря пестрым сумеркам, вечно царящим в комнатах, вещи выглядят так, словно они находятся не на своих местах.
Все, все здесь было искажено, извращено чьей-то злой волей. Того Калимегдана, который так дорог был Морану Джуричу, больше не существовало, потому что не существовало прежнего Морана Джурича. Слезы изгнанника прожгли мироздание насквозь, и Моран исчез из Истинного мира.
А Калимегдан остался — прекрасный и таинственный. Обитель Мастеров, источник творческого великолепия, на котором испокон веков держится Истинный мир.
Церангевин сидел возле раскрытого окна и читал. Время от времени он поднимал голову от книги и видел Калимегданский замок, заключенный в раму оконного проема. В доме Церангевина окна имели форму арок с причудливыми медными переплетами. Мир, увиденный сквозь них, дробился, ежеминутно рассыпался на тысячи деталей и ежеминутно собирался воедино, всегда в новом обличье.
Церангевин был одним из величайших Мастеров. Может быть, лучшим после Джурича Морана. До исчезновения Морана никому и в голову не приходило мериться творческой одаренностью. Присутствие Морана странным образом уравнивало всех: он был наиболее одаренным, наиболее дерзким, и это не подлежало ни сомнению, ни обсуждению. В Истинном мире существовали Моран — и «все остальные».
Теперь, когда Морана не стало, соблазн занять его место оказался достаточно велик для того, чтобы намерение это — оформленное всего лишь как идея, и притом идея совершенно тайная, — появилось сразу в нескольких умах…
Истинному мастерству, в принципе, должно быть чуждо честолюбие. И Джурич Моран, каким бы бесспорным ни выглядел его талант, действительно никогда не рвался к явному лидерству. Морану не требовалось никаких подтверждений. Он просто знал себе цену. Иногда это выглядело как высокомерие, иногда — как смирение. Но будоражило других — постоянно. Есть вещи, которые не изменяются.
Но Морана нет, Морана нет, Морана больше нет в Калимегдане.
Церангевин отвернулся от окна и снова погрузился в чтение.
В доме было спокойно, светло. Благоуханный сад окружал жилище Церангевина. Мастер любил уединение, тишину. Слуги знали об этом и старались не шуметь.
Церангевин был высок ростом, широкоплеч и, несмотря на это, обладал странно женственным обликом. Кажется, ничто в его внешности не могло принадлежать женщине: длинный, гладко выбритый подбородок, крупный нос, узкие губы…
Разве что чрезмерно большие глаза; но кто сказал, что большие глаза — исключительная принадлежность женской внешности?
Как-то раз, давно, Моран со свойственной ему бестактностью, хлопнул Церангевина по плечу и заявил: «Это все твоя доброта. Мы ведь примитивно устроены: если злой — значит, настоящий мужчина, ну а если добрый — то про такого говорят, что он баба».
Церангевин знал, что Моран хорошо к нему относится. (Моран вообще ко всем хорошо относился). Знал он и то, что во время своих бесконечных путешествий Джурич Моран набрался самых диких представлений. Не говоря уж о выражениях, которыми он пользовался. В общем, ничего дурного Моран сказать тогда не хотел. Но как-то так вышло, что не хотел, да сказал, и Церангевин обиделся.
Конечно, обижаться на такое — слабость, которую лучше скрыть и потихоньку изжить, никому о ней не рассказывая. Церангевин так и поступил.
А Моран даже не подозревал о том, как сильно задел его. Моран вообще делал подобные вещи походя, не замечая. И не от надменности, опять же, а просто потому, что мир Джурича Морана был таков. Ну так вот, наружность Церангевина была приятной, привлекательной и выдавала в нем почти женскую доброту. Ни у кого из Мастеров, наверное, не было таких преданных слуг.
В доме, саду и лаборатории — везде тихо, незаметно работали люди. Растения радовали Церангевина, они выглядели ухоженными, ни одного увядшего листа или цветка; однако тщательная работа
