Все попытки бабушки приучить девочку к самостоятельности и порядку натыкались на каменное противодействие матери.
И Люсенька очень рано поняла, каким мощным козырем она владеет против всех бабушкиных козней.
— Вот я скажу маме, как ты меня мучаешь! Я спать хочу… У меня головка болит, — ныла она, когда бабушка пыталась заставить ее вечером собрать разбросанные по всей квартире игрушки. И не желала ложиться в постель, и жаловалась, и истерически рыдала, когда мать приходила домой.
В результате — несколько дней угнетающего, отчужденного молчания Ларисы, холодный взгляд, пресекающий любую попытку к объяснению. Лидия Павловна не боялась невестки, конечно, нет, просто не хотелось в семье грех заводить, хотя и горько было сознавать, что внучка-то растет урод уродом.
Всему приходит свое время. К концу шестого десятка наступило неизбежное. Начало тревожить сердце. Чаще всего по утрам, когда домашние дела обступали со всех сторон, где-то в левом подреберье возникала боль. Не очень острая вначале, постепенно она опоясывала грудь, вонзалась в плечо и левую руку, отнимала дыхание. Казалось, вот сейчас, еще одна последняя минутка, и настанет конец. В холодном поту, в смертной тоске, посеревшая и уже полумертвая от боли и страха, лежала она в ожидании этой последней своей минуты. После приступа долго дрожали и подламывались ноги, из рук все валилось.
Неумытая Люсенька с хныканьем бродила по неубранной квартире, изнывая от безделья и скуки. Она не умела жить интересно без бабушкиной помощи.
А бабушка вышла из строя. Пришлось взять приходящую домработницу. И тут начали обнаруживаться странные вещи. Выяснилось, что за восемь договорных часов домработница Катя никак не успевает управиться со всеми домашними делами; что в сумму, ассигнованную Ларисой Львовной на хозяйство, уложиться невозможно; что Люся ни одного часа не может обходиться без посторонней помощи и обладает способностью любого, самого уравновешенного человека довести да белого каления своими требованиями и капризами.
Пришлось Ларисе Львовне самой включаться в ненавистное ей домашнее хозяйство.
Внешне она ничем не проявляла недовольства или раздражения, но жить подле нее становилось все более неуютно. Даже Сергей Николаевич теперь все чаще по вечерам стал задерживаться в своей лаборатории.
И вечерние встречи за семейным столом утратили свою былую прелесть.
Чтобы не мозолить ближним глаза, бабушка отсиживалась в своей «отдельной» комнатке, в которой они жили вдвоем с Люсей. Больное сердце лишало ее возможности двигаться, но у нее оставались еще две доступные ей радости: рукоделие и ее дряхленький «Ундервуд».
Всю жизнь рукоделие было для нее видом отдыха и особого удовольствия. Она не только умела вышивать на любой манер, и гладью и крестом, — оказалось, что она владеет чудесным древним искусством кружевницы. Певуче постукивают старинные кленовые коклюшки, сплетаются, перекрещиваются тонкие нити, и на тугой подушке, утыканной стальными булавками, возникает дивной красоты узор.
Лариса Львовна считала, что любовь к рукоделию говорит «об интеллектуальном убожестве женщины», но бабушкины дары — кружева-паутинки — принимала благосклонно. Ни в каком магазине такую прелесть не купишь ни за какие деньги.
Кроме того, сидя за рукоделием, бабушка разрешала еще одну нелегкую задачу — удерживала подле себя Люсеньку.
Особенно ценно это было по вечерам, когда Сергею Николаевичу и Ларисе Львовне нужно было позаниматься или просто спокойно отдохнуть, а Люсеньке на сон грядущий требовалось похныкать и покапризничать. Наверное, ни одна кукла в мире не имела таких изысканных нарядов, как Люсины куклы, и ничья другая внучка не слушала столько бабушкиных сказок под мелодичный перезвон кленовых коклюшек.
Время от времени, когда позволяло больное сердце, бабушка отправлялась в поход к старым своим клиентам и брала немного работы.
Совсем немного, только чтобы не переводилась, хоть и небольшая, но все же своя, собственная копейка.
Но пришла новая беда. Осенью Лидию Павловну свалил ревматизм. Четыре месяца кочевала она из клиники в клинику. Потом ее выписали домой, хотя изуродованные болезнью суставы еще сильно болели и, что самое страшное, опухшие пальцы рук почти совсем перестали ей повиноваться.
Люся очень скучала без бабушки, но, когда ее привезли из больницы, Люсе казалось, что привезли какую-то не ту, не ее бабушку — такая она стала маленькая и старая… И глупая.
Лидия Павловна не понимала, какие горькие перемены принесла ей старость. Неверными стали движения, отказывала память, появилась навязчивая старческая болтливость.
Но она ничего не понимала и упорно цеплялась за свое привычное место в жизни. Она пыталась еще хоть в чем-нибудь, хоть чуточку быть полезной.
И всем мешала и вызывала в окружающих раздражение.
Однажды, когда бабушка, тяжело дыша и нудно шаркая подошвами старых Ларисиных тапочек, полчаса бродила по столовой с тряпкой в руках, Лариса Львовна не выдержал:
— Боже мой! Лидия Павловна, ну кому это нужно? Идите к себе, отдыхайте!
Люся быстро и немного испуганно взглянула на мать, на бабушку. Нет, бабушка не обиделась, она молча пошла к двери, только Люсе показалось, что бабушка стала еще меньше ростом. И еще Люся заметила, что бабушка после этого случая входила в столовую, только когда звали есть и изредка вечером, если там находился папа.
Побыть около сына, поговорить с ним теперь доводилось нечасто. Он всегда спешил, всегда был переполнен своим, личным, и в этом личном места для матери уже не оставалось.
Как-то в поликлинике ей повстречалась Сережина лаборантка. Приветливо поздоровавшись, она поздравила мать с радостью. Ну как же! У Сергея Николаевича такие успехи на работе, его представили к премии, о нем недавно в газете писали, неужели Лидия Павловна не читала?
— Ну, что вы! Как же… — через силу улыбаясь, возразила мать. — Говорил Сережа… и газету показывал…
Разве можно было признаться чужому человеку, что не пришел Сережа порадовать ее своей победой? Замотался… Забыл. А может быть, просто в голову не пришло, какого торжества, какого праздника лишил он мать.
Раньше Лидия Павловна почти не умела плакать. Времени, что ли, не хватало. А теперь слезы текли сами собой. Но плакать в одиночку скучно. Нужно, чтобы кто-то добрый и понимающий сидел рядом… и погоревал бы вместе с тобой, и подбодрил: «Потерпи немножко, скоро лето, пожаришь на солнце свои косточки, подлечишься, и пойдет дело на поправку…»
Как-то в особенно горькую минуту, когда совсем уже непереносимо болели руки, Лидия Павловна пошла в комнату сына.
Ларисы Львовны не было дома.
Сергей Николаевич куда-то очень спешил. С озабоченным лицом он торопливо завязывал перед зеркалом галстук.
Он очень спешил, и он уже привык к мысли, что мать стара, больна, что в ее возрасте положено плакать и жаловаться на старческие недуги.
— Доктора, Сереженька, говорят, что одними лекарствами теперь уже не поможешь… — всхлипывая и суетливо отирая опухшими пальцами слезы, спешила выговориться мать. — Я думала, в больницу опять лечь полечиться, а они говорят, ни к чему… — Лидия Павловна не решилась сказать сыну, что доктор, кроме покоя и лекарств, настоятельно рекомендовал грязевое лечение. Но ведь грязи — это курорт!
— Ну, вот и хорошо… вот и правильно… — рассеянно пробормотал Сергей Николаевич, разыскивая в коробочке затерявшуюся запонку. — Отдыхай, отдыхай мама… и поменьше расстраивайся. Что тебе еще нужно? Ты отдыхай…
Время от времени Сергей Николаевич сам заходил в комнату матери, но эти визиты уже не приносили ей радости. Он словно повинность отбывал. Он уже отвык делиться с матерью тем, что составляло основной смысл его жизни. Труд его давно перерос в творчество, мучительное и радостное. И
